Сибирские огни, 1977, №10

— Весь портрет — это всего лишь две линии: жирная — ваша сига­ ра, тонкая, нитевидная -— пробор. Д а вот еще блики на кончике носа, на подбородке и какая-то пыль на месте глаз. Вы говорите: бездна ужи ­ мок. А по-моему, диковинное уменье! Художник не повторяет своих ли ­ ний, не меняет их места, не усиливает, не отменяет. Все ложится на бу­ магу враз. И во всем великолепии. Презрительные морщинки не сходят с лица Глотова. Минуту назад Мышецкий был поглощен только своими чувствами. Это были чувства человека, мир которого заколебался, обещая катастрофу. Минуту назад он говорил лишь то, что нельзя было не говорить. Цедил скупые слова с исступленным, глубоко враждебным лицом, и вдруг преобразился. Чужое стало ему ближе своего. В чем же дело? Глотов отвергающе под­ нимает веки над своими чистыми, ясными незабудками и, кажется, го­ тов что-то сказать. Нет, передумал. — На той вон стене,— продолжает Мышецкий,— король Черного­ рии. Лицо его пусто. Сходство — да, а вот каков он — умен, глуп, строп­ тив, великодушен, добр, мстителен-,— художник не сказал. На этом же рисунке — характер. — А не иллюзия? — теперь Глотов уже не может не подать голоса. — Характер. Варвара Алексевна все еще занята своими перышками. Она ощи­ пывается и прихорашивается, как франтоватая курочка. Но вот, кажется, все чары возвращены на свое место: прядки подобраны и подколоты, пшеничный узел повис всей своей тяжестью. Он живописен. На шее снова лежа т милые завитушки. И все это надвинулось, нависло над силь­ ной половиной человеческого рода, как отравленное оружие. Впрочем, надо еще попудриться. Открыта плоская черно-лаковая коробочка с прессованной пудрой. Возникает тонкий запах мускуса. Варвара Алек­ севна легонько тронула опахальцем нос, ланиты и, по возможности сте­ пенно и твердо, направляется к мужчинам. -— Ой, пахнет снегом! — восклицает она. На рисунке, который она видит в руках Мышецкого, черная зимняя вода и белый бережок, приваленный воздушно и ровно периной снега, падающего, по-видимому, при полном безветрии. Первый снег. Тема едва ли не самая поэтическая и самая тривиальная в искусстве. На бе­ режке белая снеговая баба и белые же, еще более белые, чем все, что видит глаз, следы ребятишек — они присыпаны самым молодым снегом, тем снегом, который пахнет д аж е с холстов и рисунков. —• Это рождество,— убежденно говорит Варвара Алексевна.— Р ож ­ дество и милое, милое детство. Ты знаешь, Глеб? И утро. Чудно-то как: чернущий фаберовский карандаш, а снег чуточку синий и чуточку розо­ вый. А кто сотворил это? — Некий большевик. Гений в красных галифе,— отвечает Глотов за Мышецкого и тянется через стол к рюмке. После отъезда Мышецких Глотов прикрывает окно и направляется в общий, или, по-другому, плебейский салон заведения. Спускаясь по л е ­ стнице, он останавливается в замешательстве. Экстравагантная дев­ чонка, та самая, с магнетическими ножками, замерла на столе. На ней английская шинель до пят без пуговиц и русские погоны прапорщика. Из-под галунного погона — белая бумажная роза. Дирижерская палочка постучала о пюпитр. Еще миг, и, покорная смычку, девчонка выскользнет из шинели, что­ бы изогнуться, подбочениться, озорно прищелкнуть пальцами. Бисерная ее шкурка висит на шашке господина Рамю, воткнутой где-то посереди­ не деревянной дороги, образованной из столов, уставленных впритык друг к другу, и потому легко понять, как она будет одета.