Сибирские огни, 1977, №10

ду обидной отсталости российских тюрем. В тюрьму она угодила за от­ даленную причастность к одной, весьма крупной, многомиллионной афере с интендантским имуществом, и оттого жила тут нехудо. Щеголяла в полусапожках харбинского лака, в дорогих шелковых чулках. Ей прино­ сили мед, масло, паюсную икру, тайменину, калачи из крупчатки. Мадам Причеши сетовала лишь на недостаток света в камере. Тут она отдавала предпочтение камерам смертников, в которых, дескать, окна нормальной величины. Смертники, по ее словам, прощаясь с миром и с жизнью, по­ лучают возможность видеть прелестные ландшафты, церкви со службами и колоколами, коров на лугу, пароходы, мальчишек, играющих в бабки, праздники,свадьбы. — А тут?.. И разводила руками. Эта новинка, говорила Мадам, пришла из Америки и полна здравого смысла. Преступник очищается от нравственной скверны, он уже не от­ кажется от причастия, душа его трепещет мольбой и раскаяньем. Утон­ ченнее, как это видно, становятся страдания человека, а казнь по этой причине — более суровой, устрашающей. И потому живые со временем усвоят опыт мертвых и вовсе перестанут устраивать смуты, красть ло­ шадей, гнать самогонку, тайно ввозить из-за границы кокаин, фарфор, золотые изделия. С пожарной каланчи за насыпью ударили время. Бла-а-а-мм, бла-а-а-мм. Полночь, подумала Батышева. Вот уже полночь. Она стояла у окна. Еще до войны его сделали шире и выше, раздви­ нули видимый мир, чтобы глубже ранить душу ожиданием смерти. По гребню яра, на фоне дымящегося сиянием серебряного рукава протоки, толпились, распахнув объятия, кресты старого казачьего кладбища. По мысли тех, кто определил камеры смертников именно на эту сторону, кладбище должно было указывать на бренность земных целей человека. На козырьке, свисавшем над перекрещенными железными прутьями, стояли слова: Все в мире неверно, лишь смерть одна Всегда неизменно верна. Все сгинет, исчезнет, пройдет, пропадет, Она не забудет, придет. Батышева о смерти не думала. В который уже раз память рисовала ей одну и ту же картину. Когда председатель, отодвинув от себя коробку с табаком и поигрывая стеклян­ ной палочкой, сказал в пустоту, что обряд российского суда обязывает его разъяснить подсудимым, что в последнем слове они могут говорить все, что им угодно и сколько угодно, она поднялась и увидела мать. Уви­ дела? Нет, пожалуй. Тогда она лишь подумала, что мать где-то близко: она здесь, она услышит. Потом? Потом этот невоздержанный пошлый реверанс. Да , вот тогда-то, пожалуй, она и подумала, что, поднимаясь, не видела, а только понимала, что мать где-то близко. Теперь же она ее увидела. Милая, милая!.. Ты снова на ногах. Ты всегда на ногах. И, как нередко, в твоей опущенной руке узелок в се­ рой холщовой тряпице. Похлебка? Каменная соль? Ломоть несеяного солдатского хлеба? Можно подумать, ты искала на путях отца, не наш­ ла и вот забрела в этот разгульный, фальшивый и страшный дом. Нет, я так не думаю. Я ведь только сказала, можно подумать, а подумала: ты пришла ко мне. И все видят — ты пришла ко мне, и ты моя мать. Моя. Такое уж особенное твое страдание, твое неутешное горе, оно без