Сибирские огни, 1977, №10

сателей. И мы, молодые участники совеща­ ния, с трепетом узнавали знакомых только по портретам Фадеева, Паустовского, Мар­ шака, Антокольского, Асеева, Вишневского, Суркова, Инбер, Твардовского, Алигер... А среди участников совещания были очень многие, с кем связан дальнейший взлет нашей поэзии и прозы: Александр Межиров, Сергей Орлов, Михаил Луконин, Сергей Наровчатов, Василий Федоров, Сильва Капугикян, Вероника Тушнова, Марк Соболь, Николай Тряпкин, Яков Козлов­ ский, Сергей Антонов, Олесь Гончар, Ели­ зар Мальцев. Большинство начинающих писателей про­ шли войну. Молодой украинский поэт Пла­ тон Воронько совсем недавно командовал одним из партизанских подразделений в армии легендарного Ковпака. Партизанским разведчиком в годы войны был Марк Мак­ симов. Мы с затаенным дыханием слушали сво­ их учителей и наставников— доклад Фаде­ ева, выступления Суркова, Твардовского, Вишневского, Эренбурга, многих других. О корневой связи истинной поэзии с жизнью убедительно говорил Алексей Сур­ ков. Он восхищался поэмой «Сын» Павла Антокольского и отмечал, что эта поэма «была бы немыслима в кругу его пред­ военного творчества». — Я это говорю для того,— подчеркнул Сурков,— чтобы поставить главный вопрос об отношении личной биографии поэта к его литературному бытию. Это я выделяю особенно еще и потому, что на примере некоторых молодых товарищей, с которы­ ми мне приходилось встречаться в Москве, я вижу, что не изжито у них стремление оторваться от почвы народной жизни, пе­ рейдя на почву литературного существо­ вания. Алексей Александрович, очевидно, имел здесь в виду не только раннюю професси­ онализацию. Он ратовал за то, чтобы био­ графия писателя, как практического участ­ ника строительства новой жизни, не пре­ рывалась в двадцать с лишним лет. Почти три десятка лет отделяют нас от того давнего форума, а я и теперь частень­ ко перебираю свои старые записи и убеж­ даюсь в том, что мысли больших писателей не стареют, а остаются злободневными, как будто высказаны только сегодня. «Я глубоко убежден в том,— говорил Александр Трифонович Твардовский,— что поэзия настоящая, большая создается не для узкого круга стихотворцев и «искушен­ ных», а для народа». Александр Трифонович обращался к ин­ тересным наблюдениям: поэтические про­ изведения на своем пути нередко даже те­ ряют имя автора. Широко известна песня «На диком бреге Иртыша», и она давно уже существует отдельно от имени ее авто­ ра Кондратия Рылеева. Шахтеры на Донбас­ се любят песню «Покинул я родимый дом», но вряд ли кто из них знает, что это напи­ санная Байроном «Прощальная песня Чайльд Гарольда». «Беда молодого поэта обычно начинает­ ся с того, что он адресуется не к народу, а к своим сверстникам-стихотворцам или поэтам, которые так или иначе импонируют ему своим творчеством или добрым отно­ шением к нему. Добыть же доброе отноше­ ние читателя гораздо труднее». «Страстно стремился завоевать широкого читателя, шагнуть в народ Маяковский. Ему тесны были рамки книжных изданий. Он, вероятно, был бы счастлив печататься на фронтонах самых больших зданий и ка спичечных коробках». Целую бурю несогласия, одобрения, от­ рицания, восхищения вызвало выступле­ ние Эренбурга. Уверенным скрипучим го­ лосом Илья Григорьевич, казалось, не го­ ворил, а ввинчивал в головы слушателей слова. Парадоксальные, емкие, афористич­ ные. «Я не знаю, чем могу быть вам полезен. Самый неинтересный человек для писате­ л я— писатель. В этой связи мне непонятно, для чего строят писательские дома, посе­ ляют десятки писателей в одном доме. Впрочем, непонятно и многое другое: для чего, например, писателям дают творческие командировки. Писатель может привезти из командировки очерк, но он не привезет в своем чемодане душу романа. Эта душа должна жить в нем. Не представляю, чтобы в результате командировки могли появить­ ся «Анна Каренина» или «Госпожа Бовари». Работая над своим романом, Флобер писал одному из друзей: «Эмма — это я». Автор должен непременно пережить нечто от­ крывающее ему внутренний мир пер­ сонажа. Путь на бумагу лежит через сердце пи­ сателя. Литература — горячий цех, она не служба, а служение. Я не верю, что герма­ фродит мог бы написать стихи Петрарки. Говорят, когда Бальзак описывал смерть Горио, у него не было пульса. Мне дове­ лось наблюдать, как один знакомый пи­ сатель, убив своего героя, за обе щеки уплетал котлету в ресторане ЦДЛ. Я не стал читать его книгу. Литература — роскошь ума. Сто пар да­ же полукустарной обуви нужнее одной па­ ры модельных туфелк,. Но «Война и мир» нужнее ста и даже тысячи полукустарных романов. Не следует забывать советы Льва Толсто­ го: «Нельзя писать о том, что тебе неинте­ ресно, браться за перо, если можешь не писать». Трудно передать атмосферу церковной тишины, в которой слушали знаменитого писателя. Тому причиной не только его речь. Как я уже писал, в зале сидели фронтовики, которые еще помнили прика­ зы своих командиров: «Разрешаю по про­ чтении отдавать газеты на курево, за иск­ лючением сводок информбюро, статей Эренбурга и Симонова». Эти мысли писателя вызвали не только кулуарные разногласия. Не помню — на другой день или сразу же вслед за Эрен- бургом — на трибуне появился Платон Во­ ронько. Он утверждал, что выступление Ильи Григорьевича противоречит его же собственной творческой практике: «Разве не творческие поездки помогли писателю