Сибирские огни, 1977, №9

дальше в сумрачной хмари — изгороди, избы с витыми дымами, баньки на отлете, телевизионные антенны, стайки, стога... Он еще обдергивал монтажную телогрейку, пытался подоткнуть под себя края, на ноги натягивал бабушкину, когда посреди широкого плеса, который обступали с обеих сторон пылавшие золотом, несмотря на холод, осины, Матюша вдруг заглушил мотор. — Слышь, Андреич? А потому и лавочка ему тут, судмедэксперту, потому и поблажка, что неправильно живем! —Матюша торопился, ему хотелось поговорить,— Сегодня я жинку побил, а завтра сам развязал мешок с кулаками, я правильно, Андреич?.. И в тайге друг дружку не жалеем. Как что, так за ружье. А если бы миром да ладом? Нужен ба он тут! Котельников приподнялся, гармошку переложил на свое сиденье, а сам стал устраиваться поближе к Матюше. — Ты не останавливай!. Я чтоб слышно было. Опять качнулись по сторонам в сырой хмари догорающие осинники. — Ты сам сто одиннадцать зайцев съишь? — наклонился к Котель­ никову Матюша.— Съишь? От то-то и оно. Я тоже... — Да ты, я вижу, вообще не ешь! — А он съист! Понимаешь, Андреич, съист! Значит, кого-то кормит... В ком нуждается. Иначе ба разве стали его держать? — Многовато вообще-то... Может, врут? — Эх, Андреич!.. Половина правды! И опять вдруг заглушил мотор. — Ты чего? Слышно ведь! — Садись на мое место. Ну, садись, садись... — Да я ведь говорил... — Не умеешь? Ну, не переживай! Это на реке... Тальянку !чэгда мне дай. Передавая гармошку, Котельников впервые к ней присмотрелся: по­ тертые меха, исцарапанные планки, медные пуговицы местами позеленели. — Что ж не бережешь ее, дядя Матюша? Тот не ответил, молча ладил гармошку на коленях, потом слегка приподнял острый подбородок, и лицо у него разом стало такое, словно решил Котельникову на что-то безысходно-горькое пожаловаться. Как тонко уколола — хрипнула забыто гармошка: А двадцать второго... июня! А ровно... в четыре часа! Киев бонбили!.. . Нам объявили! Голос у Матюши, несмотря на хрипотцу, был красивый, совсем не по его дураковатому облику, но не в красоте его было дело, а в том, что жила в этом голосе до сих пор невыплаканная жадость — та, что хвата­ ла за сердце тогда, после войны... Или пацанами они не понимали ее до конца, и кажется так только теперь, уже издалека?.. В первое лето после войны мать отправила их с братом к бабушке, чтобы слегка подкормиться. Дед тогда еще работал в кузнице, а другие карточки дали бабушке за сыновей, и с этими карточками они ходили за хлебом. Брат был старше Котельникова, ему тогда шел четырнадцатый, и он вставал затемно, шел занимать очередь, а младший приходил уже потом, когда магазин открывали, приносил бра­ ту старую-печеную картофелину или молодое, еще зеленое яблоко.