Сибирские огни, 1977, №9

пил? Эх, Андреич! С такою, как у нас работой, оно и не то забудешь... А сколько всякого доброго наши деды-то знали, прадеды. Потом про травную баньку вспомнил... Не знаешь, что за чудо? А ты ко мне ранним летом. Когда полевые цветы цветут. Это так значит: копают на краю лужка ямку такую, поглубже, чтобы лечь в ней можно в полный рост. Разводят в ямке костер. Пока он горит, траву косят — она как раз в цвету быть должна, в самой зрелости. А потом костер выбросить, а на горячую землю — траву. Ложись на нее и грейся. Трава распарится, ра­ зомлеет, тут из нее весь дух целебный, все запахи... А тебя пот проши­ бет, вся гадость, какая в тебе есть, с потом с этим и выйдет. А эта вся благодать, что в цветах-то,— она в тебя. — Полгода потом — как незабудка! — А ты не смейся! — Да, в общем, представляю... — С травы встаешь — как на свет народился. Другим человеком. Не то, что болезнь уйдет, а и сам по себе... И доброты в тебе прибавит­ ся, и спокойствия. Ровно природа тебе чего-то такого своего, заветно­ го — из рук в руки... И так горячо, с такой верой в голосе Филиппович это рассказывал, что Котельников невольно вздохнул. — Да ты приезжай ко мне летом. В самый цвет. На себе испыта­ ешь, как хорошо! И детям потом своим, и внукам будешь рассказывать. Если цвет к тому времени у них настоящий сохранится, если химия эта, что с самолета посыпаем, все кругом не задушит... приедешь? Опять он потом, словно в забытьи, лежал на соломе, ничего не знал и ничего не помнил, целиком отдавшись этой тихой минуте, когда ты на­ столько легок, будто тебя и нет вовсе — остались только живущие сами по себе тугие толчки крови... Филиппович уже привстал рядом, завозился, тронул его за плечо: — Давай-ка, давай... чайку! Только тут он увидел на широкой скамейке голубой эмалированный чайник. Рядом стояло блюдце с горкой пиленого рафинада, а около не­ го уже дымились две большие, тоже эмалированные кружки. Котельников медленно протянул подрагивающую руку, и с того ми­ га, как приподнял кружку, все для него сосредоточилось на одном—как бы только ее удержать... Раскаленная посудина клонилась так, словно исходивший густым парком, цвета червонного золота отвар был слишком тяжел, и Котельников не подносил его ко рту, а наклонялся над ним, краем кружки обжигал нижнюю губу, потом крутым кипятком ошпари­ вал обе сразу, горячо было, кажется, даже кончикам волос на усах, нутро обдало жаром, запылали и лоб, и щеки, но, странное дело, он все тянулся к этому терпкому, с еле заметной горчинкой питью — отхлебы­ вал, отдувался, прикладывался губами опять... Подумал — как оно!.. Когда-то очень давно один лесничий, старый человек, так же вот обжигался после баньки крутым, на зверобое на- стоенным чайком, и вот она, через много лет — не умерла эта привычка, живет!.. Кружка уже опустела, на дне покачивалось только несколько сов­ сем крошечных, распаренных цветочных головок. Котельников поставил ее на скамейку, и она, отобравшая у него столько сил, все занимала его внимание — снова закрывая глаза, он вдруг увидел ее, эту стоявшую на ладной скамейке большую кружку с рыжими цветками на дне, и увидел бревенчатые стены вокруг, и всю набитую ржаным теплом баньку, и прохладные вокруг нее, чистые снега, и безмолвные, укутанные вековой тишиною глухие леса... Чаепитие уморило его, он опять не ощущал самого себя, лежа на соломе, и лишь раскованное, словно освобожденное от земной оболочки 8. Сибирские огни № 9.