Сибирские огни, 1977, №8

одеяние, в светлой мантии, небрежно на­ брошенной на плечи, он не только внешне, но и внутренне совсем не похож на тради­ ционного безвольного монарха. Он весел, оживлен и в то же время, рассказывая о пустяках, цепко вглядывается в лица, всей душой стремится найти в приближенных Человека. Правдой высоких чувств, неоспо­ римым превосходством над окружающими царь Федор И. Смоктуновского напоминает другого его героя — принца Гамлета. Сопо­ ставление приходит неожиданно, но зако­ номерно: перед нами раскрывается траги­ ческая судьба человека, опередившего свой век, обреченного на поражение, потому что вокруг— океан лжи, лицемерия, зло­ действа. Вовсе не надломленным, не бессильным в бесплодной доброте своей предстает в спектакле царь Федор. Он весь в порыве к действию, в устремлении вершить дела «по совести». Знаменитое «Я царь или не царь?!» у Смоктуновского звучит не воплем беспомощности, но спокойно, сильно, вла­ стно. Федор настойчиво добивается пови­ новения. А повиноваться криком не заста­ вишь. Нужны воля, выдержка. Ее хватает царю, но ненадолго. Уже последующая сцена — слабость, непреодолимая уста­ лость — выдадут, насколько непосильна но­ ша. Только однажды царь Федор изменяет себе: когда узнал о покушении бояр на свободу царицы Ирины, когда в порыве гнева отдал приказ покарать заговорщиков. Двумя руками хватает Федор печать и опу­ скает со всего размаху, будто не приказ скрепляет, а разбивает головы боярские. Но это — один-единственный случай, когда он уступает нравам средневековья. Не так ли и Гамлет, гуманист, воплощение совести века, брался за шпагу и яд, прибегая к варварским способам в борьбе с вар­ варством. Обратившись к далекой истории, театр создал произведение, поражающее не толь­ ко сильным и свободным проникновением в образный строй старины, но — главное!— философской углубленностью, неожидан­ ной современностью звучания. В столкно­ вениях двух партий — сторонников реформ под предводительством Годунова и бояр­ ской оппозиции Шуйского — театр не ста­ новится на сторону ни тех, ни других. Черств душой «реформатор» Годунов (В. Коршу­ нов). Смел, прям, непреклонен, но непо­ мерно честолюбив охранитель стародавних обычаев Шуйский (Е. Самойлов). Но во вся­ ком деле «душа надобна». В философском конфликте холодного рассудка и горячего чувства театр отстаивает, возвеличивает гар­ монию человечности. Раздольно, величаво, многоголосо то фо­ ном, то прелюдией, то жизнеутверждаю­ щим финалом звучит музыка. И мечется, нет, не мечется, ковыляет на нелепо подо­ гнутых, больных ногах царь Федор. Его об­ ли к— как больная совесть народа, как во­ площение святой и поруганной веры в че­ ловеческую справедливость. Историзм режиссерского мышления, умение выразить современную мысль через категории, при­ сущие вполне определенной эпохе, уважи­ тельное, бережное отношение к классиче­ скому произведению — все это снискало спектаклю Б. Равенских широкую попу­ лярность. С философской концепцией «Царя Ф едо­ ра» несколько неожиданно для новосибир­ цев сомкнулась идея другого спектакля Б. Равенских — «Власть тьмы». Неожиданно потому, что традиционные трактовки тра­ гедий, казалось бы, не дают повода для сопоставлений, потому что поставлена «Власть тьмы» за 20 лет до «Федора Иоан­ новича». Но такова уж особенность театра, что личность крупного художника сцены неизбежно накладывает свою неповтори­ мую печать на произведение любого авто­ ра, будь то «сам Толстой». За всю историю новосибирских театров лишь одни «Зыко­ вы» в постановке В. П. Редлих достигли де­ сятилетнего «возраста». Здесь же перед нами спектакль, не утративший современ­ ного звучания за 20 лет! Мне не раз приходилось видеть «Власть тьмы» в разных театрах. Повсеместно ре­ жиссеры раскрывали в пьесе ее мораль, выраженную в толстовском подзаголовке «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Тьма давила, засасывала, власть ее оказывалась неодолимой. Пожалуй, наиболее полно эта мысль была выражена в постановке вар­ шавского Театра Вспулчесны. Из черноты сцены раздалось мрачное пение псалма, в мерцании лампад возник иконостас высо­ той в человеческий рост. Мрачной тенью наплывал из глубины поп с чадящим кади­ лом, мелко крестились согбенные старушки в черных платках. Потом все как-то разом исчезло, на середину сцены выползла ог­ ромная пузатая печь, грубый стол, сундук, лавка. На протяжении всего спектакля пе­ ред зрителями маячила фигурка девчонки с вечно открытым ртом. Это ее глазами, на­ ивной глупенькой Анютки, воспринималась страшная история. Нам поведали о трм, как роковым стечением обстоятельств славный, открытый парень Никита попадал в тенета женского заговора. Страшной, доведенной до фантасмагории, сценой убийства собст­ венного дитяти ставил режиссер главный акцент в спектакле. Невозможно забыть, как метался по сцене неприкаянный Ники­ та, как монотонно бормотал одно слово: «Пищит... Пищит...», как возникли вновь жут­ кие псалмы, мерцали лампады, высвечивая искаженные лики святых. Мрачная, почти мистическая история грехопадения, фаталь­ ная власть зла. Но вот спектакль Б. Равенских. Никогда еще не удавалось постановщикам с такой убедительностью раскрыть светлое, жизне­ утверждающее начало драмы. И это отнюдь не вопреки воле автора, но основываясь на глубоком анализе философской концепции Л. Н. Толстого. «Душа надобна»,— произносит Аким, ухо­ дя прочь из дома сына, где преступление породило самое тяжкое с точки зрения крестьянина-труженика зло — тунеядство и разврат. В спектакле сохранены, даже под­ черкнуты мотивы мрака, выворачивают ду­ шу сцены унижения человеческого досто­ инства. Но каждую минуту ощутима здоро