Сибирские огни, 1977, №7

безропотно восприняли взаимную власть друг над другом и в добрые вре­ мена жили под ней полюбовно, тихо, мирно. Но стоило Петрухе пере­ брать на гулянке, его сразу же подмывало побить никогда не пьянеющую жену, как ему казалось, только потому, что и водки ей надо не меньше, чем усатому гренадеру. Ганна торопилась увести развоевавшегося му­ жа домой. Поразвеяв хмель по дороге, Петруха все-таки не отступал от гроз­ ного замысла. Не раздеваясь, он залезал на свой сапожный стульчик, строго командовал: — Ганна! Иди сюда. — Ну что тебе еще? — отнекивалась на словах Ганна, но покорно представала перед мужем. — Бить буду,— напыженно серьезно, но вовсе не зло заявлял Петруха. Размахивался и бил. Будто увертываясь, Ганна подставляла под его потешные удары то один, то другой бок. Лицо она никогда не прятала. Петруха туда и не метил. — А теперь спать хочу,— потешив мужское самолюбие, ставил точку на «битве» Петруха и валился жене на плечо. Ганна подхватывала его, несла на кровать, раздевала. Когда Петруха оставался в одном испод­ нем, Ганна переворачивала его на живот, и Петрухе доставалась пара­ тройка всамделишных затрещин по его сухому заду. — Будешь, будешь знать, как драться другой раз,— приговарива­ ла Ганна. Петруха в душе смеялся и над своими, и над жениными причудами, но виду никогда не подавал, изображая из себя мертвецки пьяного мужика. С похмельного утра у них начиналась обновленная жизнь, как счи­ тали оба, но которая, конечно же, протекала как и прежняя: полюбовно, тихо, мирно. Ганна несла мужа, и мысль ее кружилась только вокруг этой его причуды: «Кто ж меня теперь «побьет», кто ж меня, такую, теперь пожалеет...» Через три дня Петруху хоронило все село, обутое в Петрухой чинен­ ные или вновь сшитые обутки из износившегося старья фабричных сапог и ботинок и грубой, домашней выделки сыромятной кожи. Петруха нико­ му в беде не отказывал, не знал, когда работы было невпроворот, ни от­ дыха, ни сна, лишь бодрил себя кем-нибудь принесенной вместо платы чекушкой самогонки. В пору лихолетья Петруха был для села пятым, не столь приметным, как другие, мужиком-кормильцем, но которого за его отзывчивость и неунывающий, гонористый нрав и крепкое духаристое словцо любили какой-то другой любовью, пожалуй, больше, чем четве­ рых «бронированных», вместе взятых. Ни на похоронах, ни на поминках Петрухи не было только Антония Нагайцева. Вызволяя Степку из озера, он простудился и слег. По российским селам и, реже, городам, встречаются люди особой, какой-то здоровой земляной породы: ни война, ни сытость, ни работа, ни болезнь, какими бы они чрезмерными и тяжкими ни были, не берут их. Всюду и всегда они остаются такими же, какими были задуманы и вопло­ щены природой: плотно, туго сбитыми, кряжистыми, негнущимися. Таким был и дед Антоний. В груди у него уже что-то булькало, сипело, перехватывало дыхание, а он смотрел на людей крепким, неподдающимся болезни взглядом, пода­ вал тугую, в рыжеватых волосах, как будто по-прежнему дубеющую от работы, руку. Ч, конечно же, никто из односельчан не верил, что Антоний не совладает с хворобой.