Сибирские огни, 1977, №6

ницах. Мое лето запахло, зазвучало, заиграло красками. Это лучшая глава в повести. Если этим восемнадцати страницам дать снова рас­ ползтись на шестьдесят— все сразу же погаснет, и выцветет, и за­ молкнет. Недавно я написал главу о том, как мой брат Алешка — ему было тринадцать лет— переплывал Обь. На самом деле он ее никогда-не пе­ реплывал. Но в этом вымысле оказалось больше правды, чем в действи­ тельных событиях. Через эту сцену зазвучал упорный, дерзкий характер Алешки. Главу я писал по принципу: этого не было, но это могло быть. Как ни странно, такие вот сцены звучат наиболее естественно. Двадцать седьмого февраля закончил первый черновой вариант по­ вести о детстве. Вы просите: «Расскажи, как пишется книжка». А как передать всю эту кропотливую, ювелирную работу над огромным количеством слов, фраз, сценок, глав? Ну, хорошо, я попробую немного рассказать о том, о чем почти не­ возможно рассказать. Я постараюсь припомнить один из моментов работы. Вот на бумаге появляется начало одной из глав. Мысленно вижу предрассветные сумерки. Пишу о них. В глубине двора домик. Он за кустами сирени, черемухи, за желтеющими березками. А первым пла­ щом, на улицу — богатейший цветник. Ночь едва-едва линяет, и поэтому в сумерках ясно видны только белые цветы, а красные, фиолетовые, ли­ ловые едва только проявляют свою окраску. Первый набросок сделан. Нет, не волнует он меня. Такое не инте­ ресно описывать. Чего-то нет моего, душевного. Просто, нет настроения в картине. Не слышно музыки, что ли, звучащей в подтексте. Ладно, фантазирую и пишу снова. Предрассветные сумерки. В этот час обык­ новенно бывает великая тишина. И вот вижу у домика две желтых бе­ резки. Нет, живописней будет, если две березки растут из одного осно­ вания, как большая белая рогатка. Березки совсем недвижны. Оцепене­ ли. Ни единый листок не шевельнется. И — никого. Весь город спит. Это мне уже начинает нравиться. Но еще бледно, бледно! Это не живопись. На рассвете... Что же бывает на рассвете дорогое мне? Ведь уже осень. Роса. Обильная роса! Зелень от росы седая, серая. Вспоминаются запи­ санные детали. Сюда их! Помню, давно записал: «В предрассветной ти­ шине еле уловимый шорох — идут невидимые дождички: скатываются с листьев росинки». Обильно смочена крыша. И в нерушимой тишине бегут капли в водосточной трубе. Под ней должна быть бочка. Просто бочка— не интересно. Давай-ка я зарою бочку в землю! Она полупустая, гулкая. И капли в нее — с чистым, стеклянным звуком: буль-буль-буль. Отку­ да-то из сумрака пахнет настурцией. В лиловых трубах гладиолусов, как в гнездышках, капли-яички. Приходят деталь за деталью. И все мне до­ рогие детали, они мои, они волнуют меня, они частица меня. В них зву­ чит краса земли, любовь к земле, это создает тот авторский подтекст, ту неповторимость, которые обязательно затронут душу читателя. Вот ожил на бумаге этот цветник на рассвете. Вдруг скрипнула дверь, из домика вышел цветовод. Старик должен быть умный, сильный. Очень важно описать его внешность. Вспоминаю знакомого ферганского садовода. Может быть, его внешность передать моему цветоводу? Очень крупный, высокий, грузный старик. Он в парусиновой блузе, в паруси­ новой фуражке, в сандалиях. Голова у него бритая, в буграх, брови лох­ матые, усы моржовые, нос толстый, слегка лиловый. Хорошая внеш­ ность, подходит моему цветоводу! Описал его. И все-таки почему-то заскучал. Что-то не так. Что же? Что в душе у цветовода? Он стар.'Он