Сибирские огни, 1977, №6

своеволие. Эти стихи по-другому и за­ писать невозможно. Что стихи далеко не всегда подчиняются строгой ритмической организации строки, выламываются из нее, замечено было давно. Маяковский негодовал по поводу строки А. К. Толстого: «Шибанов мол­ чал. Из пронзенной ноги...» И предла­ гал, чтобы не получалось: «молчал из ноги», обозначить цезуру разбивкой, «лесенкой». ' Маршак цитировал Плещеева: «И сме­ ясь, рукою дряхлой гладит он». Запя­ тая здесь не спасает, говорил Маршак, все равно выходит: «смеясь рукою». Открытие Маяковского — «лесенка»— сыграло, конечно, свою положительную роль: ведь каждая ее ступенька — за­ печатленный в стихе жест. Но она, «ле­ сенка», есть выражение совершенно оп­ ределенной жестикуляции, которая в свою очередь выражает определенный характер поэта, его психический склад. В первую очередь — ораторский. Думаю, не надо доказывать, что Мая­ ковский был трибуном по складу свое­ го характера. Это общеизвестно. Неда­ ром одно из его первых стихотворений называется «Послушайте!», а последняя его вещь начинается со слов: «Слушай­ те, товарищи потомки!..» Открытие Мартынова тоже связано с необходимостью выразить свой собст­ венный психический склад, свой подход к истории, свою собственную интонацию в связи с таким подходом. Эта интонация, которую ни с чьей другой не спутаешь, явственно дает знать о себе сразу, с начала, с зачина. Вот как начинается одна поэма: «Соймонов тосковал с утра — во сне увидел он Петра. Царь дал понюхать табаку...» Вот как — другая: «Поручик отставной Петров с учениками был суров...» То есть интонация намеренно проза­ ическая. Ведь так обычно и начинают прозу. Вернее, не намеренно, а естест­ венно прозаическая. Она естественна для Мартынова, в стихах и поэмах ко­ торого история снижена, низведена до повседневной обыденности. И рассказы­ вает о ней Мартынов с подкупающей простотой и даже наивностью, не испы­ тывая особого уважения к чинам и зва­ ниям и стараясь в любой исторической фигуре разглядеть ее человеческое лицо. В этом смысле Соймонов — большая шишка, «генерал-кригс-комиссар» — ин­ тересует его ровно столько же, сколько простой омский казак Игнашка Шпаг, который не даст провести себя на мя­ кине: «Коль прут сей видит в глубь земли, так он не стоит три рубли, а коль он стоит три рубли, так он не ви­ дит в глубь земли!», или начальник Иг- нашки, немец Фрауэндорф, почем зря ругающий лютые сибирские холода: «Нам много не хватило дров. Шпицру­ тены пришлось пожечь, чтобы топить в казармах печь, ха! Даже нечем было сечь — вот сколько не хватало дров!» Мартынов целиком погружен в исто­ рический быт, реалии которого он с особой тщательностью воссоздает в сво­ их произведениях, воссоздает с буднич­ ной, прозаической интонацией, с про­ сторечием, характерным, скорее, для устного рассказа. Но это не значит, что в данном случае поэзия отступила. Она как бы совлекла с себя привычные фор­ мы и осталась здесь, чтобы перекличкой своих созвучий донести до нас самобыт­ ную авторскую интонацию так же, как доносят до нас ее самобытность знаки препинания, играющие огромную рит­ мическую, смысловую роль в прозе. Как раз поэзия и обобщает тот исторический быт, который встает перед нами в сти­ хах и поэмах Мартынова, концентри­ рует его, поднимает до уровня истори­ ческого , бытия. Мартынов не всегда пользуется таким стихом. Но мне кажется, что именно этот прозаический, демократический, разговорный стих, открытый поэтом, особенно отчетливо зафиксировал свое­ образное историческое мышление Лео­ нида Мартынова, его пристальное вни­ мание к человеческим судьбам, его на­ стойчивое желание искать вместе со своим читателем ответ на вопрос: что есть человек в истории? Не только ве­ ликий человек — всякий. Разумеется, я не упрекаю Мартынова за то. что он редко пользуется «своим» стихом. И не отрицаю того, что и дру­ гие его вещи, написанные обычными стихами, запечатлели то же. Я говорю только о собственных ощущениях, о том, что, по моему мнению, «марты ­ новский» прозаический стих сделал это особенно ярко. ...Это уже после Мартынова, после Скуратова, после Сергея Маркова, М у- хачева, Ольхона и других Анатолий Преловский написал стихи о «безвест­ ном люде», «что светло, греховно, шало испокон селился тут». «Тут» — в Сибири. Поэт вспоминает «то казацкое втор­ женье, тот пушной сибирский ход, дав­ ший нации движенье на восток, как на восход...» И вот что в связи с этим занимает Преловского: «Где они, рабы свободы, сон России, соль земли? Города шумят. И годы утекли... Но где ж они?» Для того, чтобы «они», эти люди, гор­ дость сибирской истории, «соль земли», не исчезли вместе со своим временем, не «утекли» вместе -с ним, а, наоборот, остались с нами, ожили для нас и сдела­ ли нас сопереживателями своей судьбы,— для этого понадобилось поступательное движение вперед всей нашей литерату­ ры. Понадобился путь, этапы которого мы с вами здесь и рассматривали.