Сибирские огни, 1977, №6

Вот именно — «как будто». Ведь нео­ смысленная, взятая ради одной толь­ ко занимательности, эта яркость — яр­ кость светлячка, который светит, да не греет. Спору нет: уж кто-кто, а история в со­ стоянии одурманить голову увлекатель­ ностью своих событий, ослепить ярко­ стью их. Но в том -то и дело, что поэт должен сохранять холодную голову и острое зрение. Даже обязан. Иначе, как мы только что убедились, из его сти­ хов уходит главное — человечность поэзии. Мы уж е говорили о том, что мешало поэтам-романтикам преодолеть истори­ ческое расстояние, приблизиться вплот­ ную к своим героям. Мешала вот эта погоня за внешней исторической зани­ мательностью. Так стоит ли возвращать­ ся к тому, что давно уже пройдено ли­ тературой,— к побежденной и потому неплодотворной традиции? Я не хочу этим сказать, что в случае со стихами Киселева виновата рылеев- ская традиция. Но достоверно, однако, и то, что автора ослепила внешняя исто­ рическая необыкновенность, повело в сторону от искусства желание сделать своих героев людьми, отличными от простых смертных. Сибирская история изобилует собы ­ тиями занимательными, людьми внеш­ не необыкновенными. Взять хотя бы Витуса Беринга. От­ важный датчанин, принятый на русскую службу Петром Первым. Командор, в оз­ главивший две тяжелейшие Камчатские экспедиции. Моряк, открывший пролив между двумя материками, названный его именем, вышедший к морю, тоже получившему его имя, и нашедший смерть свою на острове, опять-таки на­ званном в честь его. А какие люди были с ним рядом: Чи­ риков, Прончищев, Челюскин,— каждый вошел в легенду! И первый среди про­ славленных — он, Витус Беринг! Стоит ли поэтому удивляться, что в стихотворении Сергея Маркова «Конец Беринга» он вот каким предстает перед нами: Он говорил: «Я смерть приемлю Под небом страшным и седым, Я зрел неведомую землю, Вулканов раскаленный дым. Пусть нам судьба грозит расплатой. Могилой на скале крутой,— Мы гибнем за пятидесятой Седой и славной широтой. Мы в снежном прахе распростерты, Но путь в Ост-Индию открыт, И пусть от моего рапорта Бледнеет горделивый бритт!». Он умирает и знает, что умирает, но не это сейчас занимает его. Расставаясь с жизнью, он как бы бросает прощаль­ ный взгляд на собственные заслуги, упи­ вается победой над «седой и славной широтой», предвкушает, как сгонит сво­ им «рапортом» краски с лица «гордели­ вого бритта». «А х, как прекрасно мы умрем!» Да нет, ничего прекрасного. И заставь Сергей Марков умереть Беринга имен­ но в этом месте, кончи он стихотворение здесь, оно превратилось бы в самодо­ вольный «рапорт», занятный, конечно, для тех, кто не читал книг таких авто­ ров, как Свен, Юнг или Берг, но ли­ шенный хоть каких-то болевых ощ ущ е­ ний. Ведь здесь даже слова Беринга о собственной смерти — «Я смерть прием­ лю » или «М ы гибнем за пятидесятой седой и славной широтой» — звучат вы - сокопарно-торжествейно, наподобие х о ­ рала. Будто и не о смерти за пятидеся­ той широтой идет речь, а о некоей на­ граде, о подарке судьбы. Ну хорошо, пусть не в этом месте оборвал бы свое стихотворение Сергей Марков, пусть бы он кончил его там, где великий мореплаватель вспоминает «державную ласку» государя, вспомина­ ет слова Петра: Моряк державы датской! Ты на российском мерз ветру. Рукою верною солдатской Служил России и Петру. Нам помоги, любезный Беринг. Сыскать восточные моря!..— впечатление осталось бы прежним: ведь «сыскал восточные моря» Беринг, зна­ чит, может умереть спокойно, с созна­ нием исполненного долга. Опять не ужасная смерть (умирает-то QH «не в постели, при нотариусе и враче», а за­ мерзает, обессиленный цингой на ледя­ ном острове) занимает его, но собствен­ ные заслуги перед человечеством, так сказать, грядущее бессмертие. Но Марков поставил точку не здесь. Монолог его героя еще не кончен: Не в силах смерти побороть я. Темнеет ледяная гладь, И даже — мерзлые лохмотья Нельзя от ребер отодрать! И эти слова по-новому высвечивают то, что было сказано Берингом внача­ ле. Он не бахвалится собственными за­ слугами. Он потому и вспоминает о бы ­ лом своем могуществе, что оно особенно контрастирует с его теперешней беспо­ мощностью: ведь он настолько уже ослаб, что даже не в силах отодрать жалкие свои лохмотья (лохмотья! — он наг на ледяном ветру!), примерзшие к ребрам (к ребрам! — вот как отощал!). И дальше: Но сердца не могу согреть я... Исчезло все — костер и снег. И неизбежного бессмертья Страшится бренный человек! Помянув мольеровских биографов, один из которых написал, что у постели умирающего драматурга якобы нахо­ дился принц Конде и даже будто бы сказал: «Обопритесь на меня, Мольер!», а другой — и того п ущ е !— сообщает, что, узнав о смерти Мольера, сам Лю­ довик X IV снял шляпу и сказал: «Мольер бессмертен!», Булгаков пишет: «Т от, кто правил землей, шляпы ни