Сибирские огни, 1977, №6

вало к себе жадные, хищнические взо­ ры. С другой — скудость солнечного тепла, зима, длящаяся чуть ли не пол­ года, то, что определило участь Сиби­ ри — стать местом каторги и ссылки. Да и сама ссылка? Несчастье для того, кого высылали, она оказывалась неволь­ ным счастьем для Сибири, предметом ее исторической гордости: ведь какие люди очутились в Сибири, жили в ней! А некоторые не просто жили, но прижи­ лись, остались! То есть перед нами не тот случай, когда из двух можно выбрать одно, пре­ небрегая другим. Здесь пренебрежение чревато разрушением истины, правды. А полуправда, как давно уже было за­ мечено, никогда не равняется половине правды. Она — та же ложь. К счастью, все это говорится не в опровержение стихов современных ав­ торов о Сибири. Ибо они, авторы, как раз озабочены тем, чтобы сказать правду. Другое дело, что это удается не всегда и не всем. Даже при сал}ом искреннем желании. Потому что установить душев­ ный контакт со своими героями, задать­ ся, подобно Леониду Мартынову, вопро­ сом: «Правда, пращур?.. Было так?», почувствовать «пращура» своим совре­ менником или себя современником «пра­ щура» и не приписывать ему лишку (пусть даже — лишку героизма)—все это очень нелегко сделать. Но такова уж поэзия — она не просто этого требует, она без этого не может, не существует. Я понимаю, что кемеровский автор Игорь Киселев, любя декабристов, вос­ хищаясь ими, написал от их имени та­ кие строки: Сквозь дымку песен и сказаний В глаза взгляните нам, в глаза! Мы что. по-вашему, не знали. Что уничтожит нас гроза? Тем более, что Киселев озабочен тем же, что и Мартынов,— он хочет устано­ вить непосредственную связь с декаб­ ристами, прорваться к ним «сквозь дымку песен и сказаний», то есть сквозь всю позднюю о них литературу, хочет взглянуть на них в упор — в лицо, «в глаза». И что же? Смешно, что мы не знали страху. Страх-колокол гудел в груди. Но кто-то должен лечь на плаху. Чтоб свет забрезжил впереди! «Правда, пращур?.. Было так?» Не было! И не могло быть. Да, до нас дошли некоторые выска­ зывания декабристов накануне восста­ ния, вроде бы укрепляющие позицию Киселева. Например, ■фраза Одоевского: «А х, как прекрасно мы умрем!» Но я с этим и спорить не собираюсь — это было. Было, пусть не у всех, сознание соб­ ственной жертвенности, был и страх — не у Лунина и не у Пущина, а, скажем. у руководителя Северного общества Трубецкого, не вышедшего на Сенат­ скую площадь. Но... Это «но» очень серьезно, ибо декабри­ сты выступают в стихотворении Кисе­ лева носителями не человеческих, а сверхчеловеческих претензий. Человеку свойственно догадываться об ожидаю­ щей его участи, свойственно предчувст­ вовать трагедию, но при этом до самого последнего момента он все-таки наде­ ется на лучшее. Отказав декабристам в этой надежде, Киселев лишил их человечности, потому что хладнокровное сознание своей об­ реченности — черта патологическая, ан­ тичеловеческая. Но с другой стороны —разве не вос­ стает против этой нашей характеристи­ ки разговор о страхе, который ведется в стихотворении Киселева? У него ведь декабристы страшатся — значит, выра­ жают естественные человеческие чув­ ства? Но как выражают? «Страх-колокол гудел в груди». Это не страх, а гипер­ трофия страха. Словно речь идет не о человеческом материале, а о чугунном. Вслушайтесь: «колокол гудел». Да еще не где-нибудь «гудел», а «в груди». Не люди — памятники! К тому же сразу вслед за этими идут строчки, показывающие, что никаких человеческих чувств, в том числе и чув­ ства страха, киселевские декабристы по-настоящему не выражают: «Но кто- то должен лечь на плаху, чтоб свет забрезжил впереди!» «К то-то д олж ен »— оказывается, что собственная трагедия была даже спроек­ тирована, спланирована декабристами! Мне скажут: «Но ведь действительно так и получилось! Киселев ведь ничего не придумал!» Придумал. Он вложил в уста декаб­ ристов свое собственное, сегодняшнее знание о них. Это мы с вами теперь знаем, что декабристы разбудили Гер­ цена. Они же этого знать, естественно, не могли и вряд ли согласились бы только таким образом осуществить свою историческую миссию. Нет, вы хо­ дя на Сенатскую площадь, они, конеч­ но, надеялись на победу. Иначе они бы не вышли. Вспомним их собственные, обращен­ ные к Пушкину, горькие слова, рожден­ ные «во глубине сибирских руд»: К мечам рванулись наши руки. Но лишь оковы обрели. Разве это не подтверждение того, о чем мы с вами сейчас говорили. Они рванулись к мечам не для того, чтобы обрести оковы. Оковы — это позже, пос­ ле того, как все было кончено. Сергей Залыгин однажды похвалил Леонида Мартынова за то, что «он уме­ ет отбросить необыкновенность внеш­ нюю, за которой не кроется ничего или очень мало, хотя сама по себе она как будто и яркая, и увлекательная».