Сибирские огни, 1977, №6

сердцу милее!»). И доказал, что так оно и есть. Ибо что же еще, как не ощущение та­ кого родства, позволяет поэту преодоле­ вать пространственные и исторические расстояния и оживлять любую фигуру прошлого, будь то владелец красного кремневого топора или Ермак — покори­ тель Сибири? Больше того — именно на­ личие кровных уз поэта с его героем позволит нам, как, например, здесь, • опознать в лицо даже того, о ком мы прежде и слыхом не слыхали,— безы ­ мянного, но максимально приближенно­ го к нам («все ближе он идет») перво­ бытного охотника. И наоборот — отсутст­ вие таких уз не даст узнать и самого Ермака даже в том случае, если поэт на­ зывает его непосредственно по имени. Попробуйте, к примеру, догадаться, ка­ кому историческому лицу принадлежит этот монолог: Ах! Мне ль вздыхать, с землею расставаясь? Какие радости мне жизнь дала? Средь непогод и волн существованья Какая пристань челн мой приняла?.. Похож ли этот сентиментально-элеги­ ческий герой трагедии А. С. Хомякова «Ермак» на современника Ивана Грозно­ го, реального первопроходца, чей быт во многом определяли далеко не сентимен­ тальные нравы той эпохи? Как известно, Пушкин, назвав «пре­ красными» стихи, которыми написана трагедия Хомякова, заметил, однако, что сама трагедия «есть более произведение лирическое, чем драматическое». Спра­ ведливость этой оценки станет особенно наглядной, если привести еще- хотя бы одну цитату: Ах! мир прелестен! и его дары Неистощимы так, как благость неба. Ты видишь, я угрюм: моей душе Как много неизвестно наслаждений! Эта цитата кажется простым перело­ жением первой, не правда ли? Тот же тягостный вздох: «А х !», тот же мотив, обусловивший эту душевную тяжесть,— там: «Какие радости мне жизнь дала?», здесь: «Моей душе как много неизвестно наслаждений!» То есть и вторая цитата выражает то же самое мироощущение. Чье? Ермака? Нет, заклятого его недру­ г а — Мещеряка! А точнее: не Мещеряка и не Ермака— самого Хомякова. Потому что имена действующих лиц его трагедии не име­ ю т никакого значения: за ними нет ни конкретных судеб, ни конкретных ха­ рактеров. Снимите их, и ничего не из­ менится. Станет только.ещ е более ясно, что трагедия Хомякова являет собой обширный лирический монолог элеги­ ческого поэта. Разумеется, я не сравниваю Хомякова с Дравертом. Во всяком случае — не сравниваю их дарования. Потому что дело здесь не столько в художническом даре, сколько в художнических возмож ­ ностях литературы времени Хомякова и литературы времени Драверта. Между ними — шутка сказать! — век. Конечно, и к 1826 году — ко времени, когда закончил свою трагедию Х ом я ­ ков,— в том же жанре стихотворной драмы были созданы произведения вы ­ дающиеся, даже великие: «Горе от ума» Грибоедова, пушкинский «Борис Году­ нов» (напечатанный, правда, из-за со­ противления царя позже). Но, как это обычно и бывает с творениями гениев, они оказались, так сказать, исключения­ ми из правил. Ведь гений, титанически работая про­ тив течения, открывая новые возмож ­ ности, порывая с традицией, у истоков которой стоял он сам и которая под перьями других начала превращаться в расхожесть, заглядывает таким образом на десятилетия вперед, обращаясь ск о­ рее к потомкам, чем к современникам. То есть, разумеется, он рассчитывает на понимание современников, но почти всегда ошибается в своих расчетах, ибо современная ему читающая публика все время жаждет видеть его таким, каким полюбила однажды. Читательская лю ­ бовь прекрасна, но она ревнива и же­ стока. Ревнива — потому что не допус­ кает никаких изменений в творчестве обожаемого кумира, принимает их за измену. И жестока — потому что не про­ щает перемен, мстит отступнику раз­ венчанием и осмеянием. Не случайно «певец Руслана и Людмилы» — так на­ зывали его восторженные современни­ к и — уже в процессе работы над «Оне­ гиным» столкнулся с непониманием и недоумением, а в конце жизни — с х о ­ лодностью и даже враждебностью. Словом, возвращаясь к двадцатым го­ дам прошлого столетия, скажем так: не «Горе от ума» и не «Борис Годунов» делали погоду в тогдашней литературе. В ходу были произведения элегические и романтические. Не личной прихоти ради я так упор­ но сворачиваю на двадцатые годы. Ведь именно в то время поэты, как верно за­ метил еще В. М. Жирмунский, броси­ лись «на поиски живописных тем и восточной экзотики в пределах европей­ ской и азиатской России». «Вслед за Пушкиным»,— уточнил Жирмунский, и это тоже верно, хотя сам Пушкин не скрывал, что идет в своих романтиче­ ских поэмах вслед за Байроном. Жирмунский же среди особенно по­ пулярных тогда экзотических тем на­ звал и «сибирскую». И еще бы не быть популярными сре­ ди любителей экзотики легендам о гор­ стке смельчаков, продирающихся сквозь таежные дебри, сокрушающих на своем пути несметные полчища вооруженных врагов, о сибирских первопроходцах, презирающих не только опасность, но и самое смерть! К тому ж е о самой Си­ бири большинству было известно только понаслышке — в основном о суровом ее климате, якобы почти непереносимом для нормального европейца. Такая ее