Сибирские огни, 1977, №5

мов хлеба... Вот уже почти целый месяц, и неизвестно, когда прибавят... Всего только неделю, с тринадцатого ноября, выдавали по сто пятьдесят граммов, а до этого мы получали по двести граммов на каждого, целых шестьсот на семью, вполне можно было жить!.. А давным-давно, еще в июле, кажется, мы с бабушкой получали по четыреста граммов, а м а ­ м а — шестьсот, всего, значит, килограмм четыреста граммов, целая гора хлеба!.. В магазинах д аже было мясо и масло, а рыбные консервы — вообще без карточек!.. И ничего этого я тогда не ценил, дурак... Теперь- то в магазинах — пустые полки, д аж е пропали яичный порошок на мяс­ ные талоны и мука на крупяные... Пойти бы на толкучку у рынка и променять что-нибудь на хлеб, толь­ ко и так, кажется, мы уже все променяли, что можно было. Есть, прав ­ да, у мамы красивые туфли, белые с коричневым, но они — заветные: их папа купил перед самой войной, мама их и поносить не успела, толь­ ко в каждую тревогу брала их в бомбоубежище вместе с документами. Вот на них, наверно, молено было бы выменять д аже масло или сахар, только сказать об этом маме никак нельзя, пока она сама не решит. Да , надо терпеть и ждать... Странно, но получается, что простое тер ­ п ение— то же оружие! Смешно, а до войны я чуть не плакал , не мог вытерпеть, пока отец мне велосипед купит... Может, потому, что тогда совсем еще маленьким был, хоть и прошло всего каких-то полгода. Я внимательно проверил, хорошо ли подоткнуто под меня одеяло, чтобы нигде ни щелочки — ведь тепло — тот же хлеб. На мне было два одеяла, толстое ватное и тонкое шерстяное, а поверх них — отцовское зимнее пальто. Если принюхаться, д аж е теперь еще чувствовался от­ цовский довоенный табачный запах. На ногах л еж а л а подушка, она сби­ лась на сторону, надо бы поправить... Сплю я теперь совсем неподвиж­ но, сохраняя тепло. Не то, что до войны. Вертелся во сне, как хотел, ино­ гда одеяло по утрам вообще на полу оказывалось, а в комнате было так уютно и тепло, что я д аж е ничего не чувствовал, спал себе "И спал. Полежал еще, собираясь, и быстро высунул из-под одеяла руку, подтянул подушку повыше на ноги. Сразу же стало т ак холодно, что по спине прошел мороз и во рту загорчило, заболело в затылке. Спрятался под одеяло с головой и л еж а л неподвижно, весь сжавшись, не в силах ни о чем подумать... Когда очень холодно, то вр од е .д аж е есть не т ак хо­ чется... И еще странность: лицо у меня было открыто, когда спал, но я почему-то не мерз, а стоило только на секунду высунуть из-под одеяла руку, и сразу же весь закоченел. А ведь на мне нижняя рубашка, верх­ няя, да еще старенький свитер. Он, правда, и на локтях уже протерся, и вообще будто сделался мал... Неужели тело мое растет, хоть и еды почти совсем нет и есть мне все время хочется?.. В комнате было совсем темно, но если приглядеться, то можно р а з ­ личить высокий, едва сереющий прямоугольник окна. Синие плотные шторы светомаскировки мы теперь не опускали, чтобы не тратить потом силы, не закатывать их снова наверх. Электричества и так давно не было, а свет коптилки с улицы незаметен. Наши кровати мы придвину­ ли к печке-времянке, поставили их с трех сторон вокруг нее, мою — дальше всех от окна. Мы с мамой лежали голова к голове. А бабушкина кровать стояла у другой боковой стены комнаты, темнота там была т а ­ кой черной, что вообще ничего не было видно. Я только вдруг расслы­ шал ровный шелестящий шепот и понял, что бабушка молится... И вдруг мне показалось, что я различаю в густой темноте круглую трубу времянки, изогнутым коленом идущую через всю комнату в вы­ сокую изразцовую печь в углу. Если сломать, например, стул и поло­ жить щепки в пузатую времянку, то горят они весело, жадно, д аже гу­ дят. И верх времянки сначала матово синеет, потом начинает розоветь,