Сибирские огни, 1977, №3

Доспехи грохают, как гром. Роняет наземь он из рук Потник, широкий, словно луг, И плеть роняет исполин, Как реку в зелени долин. Взглянув на мужа своего. Жена была поражена, Таким супруга своего Еще не видела она: Его луноподобный лик От злого горя почернел. Его солнцеподобный лик От тяжкой думы помрачнел. Бросает он тревожный взгляд, Сжимая так зубов клинки, Что искры белые летят И раскаленные куски. И не широкая заря — Пожар губительный лесной Объял лицо богатыря. Подернул дымкой кровяной. Растерянно Алтын-Тарга К нему идет от очага: «Мой богатырь, алып родной, Душ^ моей надежный свет, В любви, в согласии с тобой Мы прожили немало лет. Когда с охоты иль с войны Из чужедальней стороны Ты возвращался в свой аил — Веселым и счастливым был. И в час любой, как лунный свет, После удач, после побед. Открыто, чисто и светло Сияло доброе чело... Я родила тебе сынка. Так почему печаль-тоска В душе алыпа велика, В глазах тревога глубока!» Маадай-Кара, войдя в аил. Сел на кошму у очага, Жену печальную спросил: «Ээй, ээй, Алтын-Тарга, На теле мальчика примет Каких-нибудь случайно нет!» Ему ответила жена: «Приметы есть, и не одна: Между лопатками как раз. Величиной с овечий глаз,— Она сказала,— есть пятно. Коричневатое оно. Грудь золотая у него, Зад у сынка из серебра...» «Пятно! А больше ничего!» Опять спросил Маадай-Кара. j «Еще — родился без пупка, И черный камень у сынка Девятигранный был в руке, 8 . Сибирские огни № 3. Зажат с рожденья в купаке. Он через день меня назвал. Крича — пеленки разорвал. Через три дня «отец» сказал. Пиная — люльку разломал. Чтоб накормить его слегка, Сто ведер надо молока. Он на медвежьей шкуре спит, Воловьей шкурою укрыт. Ему я имя не дала — Приезда твоего ждала». Сидел, согнувшись, наш старик, Молчал, как черная скала. Луноподобный светлый лик Скрывала тягостная мгла. Понять супруга не могла — Какое тягостное зло На сердце воина легло! Пока алып сидел суров, Албаны 1 верные пришли, Они упругих тальников Огромный ворох принесли. Пока сидел каан суров, Баатыры быстрые пришли. Пушистый ворох мягких мхов К дворцу-аилу принесли. Шагнул вперед старик-зайсан. Сказал: «Ээй, родной каан, На склоне голубой горы. Затмившей звездные миры. Под желтым светом многих лун Пасется огненный табун. А в табуне, из всех одна, Кобылка лучшая, она Четырехуха и быстра, И шерсть ее из серебра. Есть жеребенок у нее, Он пастухов не признает. Всех кобылиц сосет подряд. Не оставляя молока. Как два костра, глаза горят У бешеного стригунка. Играя, он смертельно лих. Забил товарищей своих: Шагнет — уложит пятерых. Скакнет — задавит семерых. Скажи, каан, что делать с ним — Негодным стригунком шальным!» — Маадай-Кара хватает вдруг Со ста зарубками свой лук, Пускает меткую стрелу. Стрела уносится во мглу, И весь от выстрела Алтай Гудит, дрожит из края в край. А богатырская стрела За сводами небес нашла 1 А л б а н — слуга.