Сибирские огни, 1976, №12

восток. И чем дальше стучал он по стыкам рельсов, тем меньше станови­ лось цветов и пышной зелени, меньше аккуратных ухоженных городков с их кафе, ресторанами и всяческими бытовыми удобствами. Чем дальше на северо-восток, тем заметнее тускнели краски, города приобретали все более деловой, рабочий вид; больше дымилось заводских труб, больше тянулось ухабистых без асфальта дорог, меньше виднелось белых руба­ шек, а больше грязных спецовок и фуфаек. Все чаще на путях работали бригады женщин с ломами и лопатами в руках, все длиннее становились очереди у продуктовых точек, некрасивее, незагорелее лица... И не будь Климов поглощенным своим чувством, он непременно предался бы горьким раздумьям трудяги-сибиряка, который возвраща­ ется домой с праздного юга. Непременно бы наполнился горечью за сво­ их земляков, которые работают за троих, а благ получают с гулькин нос... Однако не до этого сейчас было Климову. То, что родилось в них с Линой там, у моря (а может, еще раньше, может, тогда, в Заячьем логу? Или тогда, когда он впервые проводил ее домой после занятий?),— росло и развивалось своим естественным пу­ тем. Благо, вагон был полупустым, и можно было занять целое купе. И они заполнили его своими загорелыми коричневыми телами, своими вещами, движениями своих рук и своей неотвратимо наступившей неж­ ностью друг к другу. Нежность прибывала в них медленно и долго и вот затопила с голо­ вой, поглотила именно здесь, в этом не очень чистом вагоне, на глазах хотя и немногих, но все-таки бывших же в вагоне, даже в соседнем купе, пассажиров; на глазах у лотошниц с корзинами и проводников, которые то и дело пробегали мимо по своим делам. Оба находили сотни предлогов, чтобы притронуться друг к другу, взять руку другого в свою, или опереться на плечо, или смотреть в окно так, чтобы касаться друг друга. Теперь Лина покорно позволяла целовать себя и ласкать, замирала под этими ласками; и хотя ее руки еще боролись с руками Климова, но боролись нежно и легко сдавались, уступали... Оба не могли пробыть друг без друга и минуты. Когда Климов вы­ ходил в тамбур покурить, Лина, не дождавшись его, тоже выбегала и, если заставала его одного, обвивала шею руками, прижималась к нему, и они жадно, ненасытно целовались. Однажды Лина пожаловалась, что у нее отлетела пряжка от единст­ венного чистого лифчика, и Климов нисколько не удивился ни ее словам, ни своей бесцеремонности. «Давай приделаю»,— предложил он. И при­ делывал эту самую застежку, сгибал металлический крючок зубами... Потом Лина переодевалась, а Климов держал простыню, отгородив тем самым купе от вагона; и сердце у него дрожало от нежности, когда Лина, переодеваясь, касалась простыни и волновала материю. А в последнюю их ночь в поезде Лина улеглась было на верхней полке и вроде бы уже задремала, но вдруг всхлипнула и открыла глаза. Тотчас же нашла Климова глазами и испуганно пролепетала: — Я тебя зову: «Валера, Валера!», а тебя нет... Свесила с полки свои загорелые ноги (коротенький халатик при­ крывал разве что плавочки) и, наступив на столик, где стояли бутылки из-под кефира, перебралась к Климову на нижнюю полку, Он обнял ее, полусонную, напуганную сновидением, прижал к себе, успокаивая, как маленькую. И она, благодарная и успокоенная, прильнула к нему вся, от ног до губ, под простыней, которой оба укрылись. Остатки памяти, той самой памяти, которая предупреждала его: не забывай — вы не одни, не забывай — вон с боковой полки из соседнего купе смотрит прыщеватый парнишка... Остатки этой памяти покинули Климова, и если оба они не вверглись в безумие, то только потому, что в самый последний момент,