Сибирские огни, 1976, №12

ка о том, как бог послал скучающему в столичной гостинице литератору некую лихую девицу со всеми ее откровениями; или рассказ о том, как дневники загадоч­ но скончавшегося живописца кто-то по­ чему-то преподнес автору, чтобы мы вместе с ним могли теперь прочесть о са­ мом человечески-сокровенном... Приду­ мать можно и позанятней. Но мне в этом случае всего важней подчеркнуть, что и эти придумки-остров­ ки, почти независимо от их литературно­ го качества, органично вовлекаются в поток, психологическая стихия и их за­ ставляет работать на общее: историйка о гостиничной искательнице приключе­ ний, в конечном счете, рождает острое ощущение, как тлетворна для всего ок­ ружающего душа, пустая и циничная, а сквозь не очень складный сюжет о жи­ вописце пробивает такая ощутимая жажда любви — той, что есть любовь- поклонение, любовь-подвиг, что «светло горит в нас и делает из нас поэтов, рыцарей, героев. И просто хороших людей». И так можно сказать о многом дру­ гом в этой повести, о тех ее страницах, где автор пишет о своем счастье жить на родной земле, любить ее природу — пишет с надрывом, с исступленностью, будто творит какую-то языческую мо­ литву: «Но разве не чудо — сама жизнь? Не чудо ли — вот этот дар матери-зем­ ли, живая природа: вода, травы, деревья, звери, птицы, рыбы, запахи? И не чудо ли — сама миссия человека быть творе­ нием природы, познающей себя? Быть любимым и любящим сыном ее. И хра­ нителем...». Не ощути читатель этой неистовости, во многом пропал бы для него смысл и тех моментов, когда рука рассказчика сама собой тянется к туристскому топо­ рику на боку,— тянется при виде «тури­ стов», нагло, со смехом истребляющих малую речку... Когда он стоит, огорошенный, пе­ ред еще не убранной колхозной пше­ ницей, по которой пробита свежая колея: «Кто-то очень нервный, очень то­ ропившийся зарулил прямо на живое поле и смешал с грязью не одну сотню буханок. За ним ринулся другой, тре­ тий... А теперь дело за дождем: текучая вода унесет и эту порцию земли-корми­ лицы. Пашни у нас убавится, а оврагов, где растет лишь крапива да лебеда, при­ бавится... И на некопаной картошке я видел такие пиратские дороги. И на яч­ менном и гречишном поле. По кренде­ лям, по кашам, по общему нашему кала­ чу — жми, Ванюха: на футбол опазды­ ваем...». Не просто передумана, но именно п е ­ р е ж и т а в «Дороге на Коён» вся эта философия земли, рода, старой сибир­ ской деревни, которая уходит в небытие. Непростая такая философия, когда са­ мыми. резкими словами хочется пору­ гаться со всеми «плакальщиками» по старине, в том числе и со своим колле­ гой-литератором,— и вместе с тем так грустно, так щемит душу при мысли об уходящем. Все противоречивое в самом себе, вся душевная сумятица вынесена на люди, доверчиво раскрыта перед чи­ тателем. И дело здесь вовсе не в том, чтобы я, читатель, прочитав такое, стал бы не­ пременно осмыслять эти сложные мате­ рии именно так, как Сапожников. Или, того пуще, стал бы их п е р е ж и в а т ь его чувствами, подстраиваться под его терзания и радости (я, может, и под ге­ роев самого Толстого не подстраиваюсь, своим живу!). Дело в том нравственно­ психологическом «поле», которое сумел создать автор повести, в той доверитель­ ной, исповедальной обстановке, которая остро действует и на самую сонную ду­ шу, требует ответить на чувство чувст­ вом,— пусть даже наперекор тому, что испытывает автор или герой, «от против­ ного». Но отзываешься непременно! С какой-то необычайно свежей силой переживаешь в себе это вековечное, для тебя, казалось, давно решенное: земля и ты, честь рода, человек в историческом потоке. Есть в произведении это «поле», эта стихия самовыражения — и все стано­ вится на свои места: идеи и философ­ ские посылки обретают свойства «живой воды», возникает ощущение подлинно­ сти характеров, свой смысл, свой более или менее твердый критерий обретают писательские приемы и находки, изыски мастерства: только в общей системе можно понять, зачем они и насколько удались. А вне «поля», идейно-психо­ логически не одухотворенные, что они и стоят, любые эпитеты, меткие или не меткие, красивые пейзажи или некраси­ вые, детальки, словечки, «хода»... Много есть определений у художест­ венного психологизма, позволю приба­ вить к ним еще одно. Главная задача психологического анализа состоит в том, чтобы создать в произведении подлин­ ную атмосферу искусства, в которой ху­ дожественное слово только и способно выполнять ту свою работу, которая не под силу, может, сотням и сотням науч­ ных, логических понятий и построений. А художественному слову под силу,— потому что им здесь не столько о б о з ­ н а ч а ю т , сколько ж и в у т .