Сибирские огни, 1976, №12

И вот у меня в руках нечто вроде «из­ бранного» — сборник «Дорога на Коён», вышедший в Новосибирске. Десятый у писателя, как можно судить по перечню книг в конце сборника. Одна вещь — из тех, давних, она слов­ но сохранилась в годах. Это рассказ «Карахоль-озеро». Я перечел его с инте­ ресом — как старого знакомого встретил. Остальные же помечены более поздними временами — «Счастливчик Лазарев», «Вперед, ветераны!». И та повесть, что дала название всему сборнику. Право ей такое предоставлено не зря: «Дорога на Коён» — вещь наиболее зрелая. Когда критика начинает выстраивать «кривую роста» того или иного писателя, бывает, что доброй этой работе больше всего ме­ шает сам автор: то раннее у него оказы­ вается интересней последующего, то вещь, которая должна стоять на самом ударном месте, выглядит далеко не удар­ ной... Хорошо, что с «Дорогой на Коён» критику не нужно искусственно под­ правлять процесс. Эта вещь и вправду западает в память больше других. Почему, чем? Если ответить двумя словами, то — полнотой самовыражения. Теперь и не представить, за что в свое время братья-литераторы так дружно нападали на Ольгу Берггольц, пустившую это «самовыражение» по свету, выска­ завшую простую мысль, что всякое ху­ дожественное произведение требует пре­ дельного раскрытия души автора. А как может быть иначе? Это ведь азбука искусства, исходное его условие. Бывает, что В. Сапожников в общих чертах о б ъ я с н я е т внутреннее состо­ яние своего героя — как бы предлагает мне, его читателю, поверить на слово: «Околдовал, взял в плен душу Артема Север, отдаривая роскошными фейервер­ ками северного сияния...»; «...И родной его сын понятия не имеет, что значит быть голодным, как спать без простыни и зачем ради бутылки постного масла торговать папиросами. У сына, рожден­ ного иным временем, другие заботы». Что ж, и такое возможно в психологи­ ческой прозе — читателю дается знак, номинал переживания, и уж его дело «сопережить» такому или скользнуть взглядом по строчкам. Одно ясно, что к самовыражению это отношения не имеет, идет по другой статье — знание, литера­ турное умение, что ли. Но вот страницы, от которых при са­ мом стойком духорасположении стано­ вится не по себе — прочел, и что-то дрог­ нуло в груди, что-то произошло в твоем мире. Это — когда взбалмошная и малосим­ патичная, несмотря на все авторские приукрашивания, Женечка из повести «Счастливчик Лазарев», вечерняя жерт­ ва для всех возможных соблазнов сов­ ременной сладкой жизни, вдруг с неожи- давшейся в ней трезвостью и болью кри­ чит: мне страшно перед своим девичьим завтра, не хочу быть ухоженной царицей кухни, не хочу, чтобы весь свет засло­ нился колясочкой. «Нет, нет, в молодо­ сти должно быть что-то другое, ведь лишь молодость зажигается безумным желанием догнать солнце, не пугаясь бездны...». Или — когда в рассказе «Друг нашего друга» старик Кудашкин, несостоявший- ся художник, в свои семьдесят лет со слезами на глазах думает о том, что вот в эту-то весну он непременно напишет картину, от которой его всю жизнь что- то оттесняло,— героя окатывает необъяс­ нимая радость, все ликует в человеке и столько сил в руках! «В мечтах он пере­ живал усталость многочасового стояния перед холстом, трепет мгновенных оза­ рений, даже видел всю картину почти законченной. Оно было прекрасно, это его творение...». Или — та безумная любовь мальчишки Серьги Барабана к маленькой Луше (по­ весть «Вперед, ветераны!»), когда дев­ чонке перепадало столько неприятностей, оскорблений, притеснений от влюбленно­ го звереныша, что она с горя едва не бросилась под колеса грузовика. «Чего только не было в этой страсти: и нена­ висть до отвращения — вдруг даже звук голоса Луши начинал бесить его, и при­ падки ревности ко всему на свете, когда он был готов убить ее подругу; и была одна-единственная ночь — им исполни­ лось по четырнадцать,— когда они оста­ лись одни в большом доме Луши, и он с ужасом смотрел на обнаженное, струя­ щееся тело Луши, к которому не посмел прикоснуться из-за какого-то инстинк­ тивного страха замутить святость этой красоты». Казалось бы, какое мне дело до этих девичьих страхов, до весенней умилен- ности старика или патологической стра­ сти мальчишки? Между тем писатель здесь тронул нерв, который проходит «сквозь всех»,— будь то про старика или девчонку речь! Веками люди мучаются вместе с Гам­ летом, принцем датским, порой даже не представляя, где он, этот замок Эльси- нор, о каком конкретно веке идет речь. Не столько у Гамлета, сколько у м е н я Шекспир открыл тот болевой момент, с которым человек, по слову классика, «чувствует свое слияние с другими людьми». А прежде всего писатель должен был открыть это все в себе самом, дать чув- ству излиться полно и плодотворно,— в этом-то, наверно, и заключается подлинно художническое самовыра­ жение. Повесть «Дорога на Коён» тем и при­ влекает, что вся она стоит на этих «бо­ левых точках» — как речка на родниках. Психологическое теперь не островками на глади повествовательное™, оно теперь основа, «плазма» повести. Это теперь все другое в ней «островками». И в этой повести есть свои чисто лите­ ратурные моменты (без которых вообще не обходится художественное произведе­ ние) — будь то рождественская историй