Сибирские огни, 1976, №10

батываю ее, вдохновляюсь ею по не­ скольку раз, а не один (потому что люб­ лю эту сцену) и несколько раз прибав­ лю к ней или убавлю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что выхо­ дило гораздо лучше». Словно сказано о работе Твардовского. Во всяком случае, Александр Трифоно­ вич мог бы вполне применить эти слова к себе: точно так же месяцами, годами он «обрабатывал» свои поэмы, вдохнов­ лялся отдельными сценами не один раз, а по нескольку, и все прибавлял или убавлял в них что-нибудь. И мы, чита­ тели, можем тоже сказать: «выходило гораздо лучше». И вот, когда уже книга готова, появи­ лась, он, услышав справедливое замеча­ ние о том, что в поэме ошибка,— ведь Сибирь знала свои песни,— возвращает­ ся к работе. Тут же. Сразу же по выхо­ де книги, немедля после своего юбилея, праздника: — Я перелистываю этот второй дарственный сборник и прежде всего ищу те самые строфы о песнях и о Сибири. О, да вся эта глава «Огни Си­ бири» переполосована от начала до кон­ ца, как говорят, живого места не осталось. Но начнем с тех строф, которые были сразу же не пощажены. После слов «Но ты — все ты — с твоим укором» навсег­ да выброшено: Хотя намного ближе стал С тех пор, как трассой проторенной Твой лес, твой уголь и металл Пошли на запад утепленный. И может быть, в твоей судьбе С ее угрюмостью студеной — Чего недодано тебе, — Так это песни, здесь рожденной. Внял Твардовский, не мог не внять дружескому и справедливому совету. Мне уже приходилось однажды писать, как он вообще воспринимал критические замечания. Прежде чем что-либо напе­ чатать, всегда показывал не одному, а многим людям и ждал не похвал, к ним он, в общем-то, привык, а потому не то, чтобы был к ним равнодушен, но и не очень ценил, как, может, и приятные, но не так уж и полезные комплименты. А к критике относился лишь поначалу настороженно, порой и не принимал ее на первых порах, но всегда было замет­ но: задумается, уже задело, уже заду­ мался, и непременно что-нибудь перево­ рошит: чего-чего, а почтительности к своим строкам, должно быть, никогда не испытывал. Много я слышал разных со­ ображений и по поэмам, и по стихам, по статьям и даже по деловым бумагам, написанным Твардовским, и не могу припомнить случая, чтобы он как-то не откликнулся на эти соображения. При всей его литературной значительности и безусловном понимании, чего он стоит в литературе, он был, если так можно вы­ разиться, исключительно критикабель- ным. Восприимчивым на серьезную, кон­ структивную, как он сам любил гово­ рить, дельную критику. И вот он вписал, вместо вычеркнутого, совершенно иную поэтическую мысль: И в стары х песнях не устал Взывать с тоской неутолимой Твой Александровский централ И твой бродяга с Сахалина. Да, горделивая душа Звучит и в песнях, с бурей споря, О диком бреге Иртыша И о твоем свящ енном море. Мы заметим тут же: он разделяет ста­ рые сибирские песни, и в них видит не одну каторжную тоску, но и мятежную гордую душу, готовую поспорить со сти­ хией и с самой судьбой. Все же и рань­ ше, когда писались строки о том, что «недодано тебе», Твардовский чувство­ вал и в ошибке своей некую правоту, правоту уже сегодняшней Сибири. И по­ тому, круто меняя весь тон разговора о сибирской песне, он все же решается добавить: Но, может быть, в твоей судьбе, И величавой и суровой. Чего недодано тебе, Так это мощной песни новой. Казалось бы — это старая строфа, лишь немного переиначенная. Однако, вместе с двумя новыми, все уже приоб­ рело совершенно иной смысл. Наверно, на этом бы другой поэт и кончил правку: справедливое замечание учтено, исправление внесено, но Твар­ довскому всегда было мало тронуть на­ писанное. Тронув, он уже вновь при­ сматривался ко всей поэтической ткани: все ли там в порядке. Начал переделы­ вать, так засучивай рукава! И, как я до­ гадываюсь, его в какой уже раз смути­ ло начало главы: давно оно ему не нра­ вилось, и только теперь он понял — почему. У главы этой было, по крайней мере, три начала (напечатанных, а о не­ напечатанных никто и не скажет, сколь­ ко их существовало). В первом вариан­ те, появившемся в «Литературной Мос­ кве», глава открывалась как бы продол­ жением «Литературного разговора- Избыток дней бесповоротных Не лечит слабостей иных: Я все, как в юности, охотник До разговоров молодых. И дальше идет речь о читателе и с чи­ тателем о жизни, о своем путешествии, о самой книге — путевом дневнике. И есть там прекрасные строчки: Меня при этом не убудет, Коль скаж еш ь ты иль кто другой: Не многовато ль, дескать, будет Подряд материи такой, Как отступленья, восклицанья Да оговорок этих тьма. Не стать ли им чрезм ерной данью Заветам старого письма? , Я повторю великодушно: Не хлопочи о том, дружок. Читай, пока не станет скучно. А там — бросай. И я — молчок. Характернейшая. для Твардовского мысль, забота, тревога: как встретит чи