Сибирские огни, 1976, №10

С тех пор, как полной мерой дань Страна твоей приносит славе, Но ты, былая глуш ь <и даль. Еще питать ту ревность вправе. И вот, наконец, то, что хотел оставить, мысль, которая казалась им справедли­ во угаданной. Путь к ней расчищен. Но, кажется, сомнения в ее правомерности все-таки чем-то смущали, потому что первая, твердо констатирующая, строка: «И я скажу в твоей судьбе» — стала не­ сколько предположительной: И может быть, в твоей судьбе С ее угрю м остью студеной. Чего недодано тебе — Тан это песни, здесь рожденной) Что из конца прошла б в конец По всем ираям с зазывной силой И с миллионами сердец Тебя навеки породнила. И с тщательнейшей правкой останет­ ся самый конец стихотворения. Сейчас я приведу его без правки. Мне честь была бы дорога, И слава не товар леж алый. Когда бы хоть одна строка В той песне мне принадлежала. И дата — 1957. А теперь посмотрим, что же все-таки осталось от стихотворе­ ния «Сибирская земля», потому что именно этот остаток от разрушенного вошел в главу седьмую поэмы «За далью — даль» — «Огни Сибири». Глава эта впервые была напечатана в альмана­ хе «Литературная Москва» в 1956 году, т. е. раньше стихотворения. Но ради по­ эмы Твардовский не пожалел его, разъ­ ял, перечеркал. И вот как оно выгляде­ ло в первом издании поэмы, о котором мы с самого начала повели речь. Можно заметить, что, сохранив остатки, поэт и тут не мог не подправить. С первой строки подправляет, со знаков препина­ ния: вместо запятых — точки (Блок го­ ворил, что в поэзии все имеет существен­ ное значение, вплоть до знаков препи­ нания). Тайга. Река. Откосы гор. По хвойной тьме — березы проседь... И все кругом — как бы укор Из давней давности доносит. Земля пробитых в глуш ь путей. Несчетных верст и редких дымов. Как мало знала ты людей. Кому была б землей родимой! Кому была бы той одной. Что е нами в радости и в горе. Как юг иль степь душ е иной. Как взморье с памятной волной. Как мне навек мое Загорье... Недоброй славы край глухой, З ак ат над лиственничным бором... Ушел тот век, настал другой. Но ты — все ты — с твоим укором. Хотя намного ближ е стал С тех пор, как трассой проторенной Твой лес, твой уголь и металл Пошли на зап ад утепленный. И может быть, в твоей судьбе С ее угрюмостью студеной — Чего недодано тебе. Так это песни, здесь рожденной. Что из конца прошла б в конец По всем краям с зазы вной силой И с миллионами сердец Тебя навеки породнила. Присмотритесь к правке последнего четверостишия,— тончайшая правка, де­ лающая стих крепче, энергичней. Та честь была бы велика И слава — не товар леж алый. Когда бы мне принадлеж ала В той песне добрая строка... Так стихотворение стало частью одной из глав поэмы. У Твардовского это не единственный случай: в поэму ушли и растворились в ней и другие стихи. То, что мы читаем сейчас в главе «С самим собой» — одно из самых пронзительных мест: «Нет, жизнь меня не обделила...»— когда-то было тоже отдельным стихот­ ворением, напечатанным впервые в 1955 году в «Огоньке» (цикл «Из лирики»). И «На мартовской неделе» исчезло, по­ явившись отдельными строфами в главе «Так это было». Обычная для Твардов­ ского история. Чего только он не выде­ лывал со своими произведениями, дово­ дя их до необходимой, по его мнению, кондиции! Особенно — поэмы. Труд на них был положен колоссальный, и все казалось Твардовскому: не так, не со­ всем так, надо изменить, надо поправить. И сколько же этих вариантов! Напеча­ танных. А сколько ненапечатанных? У Льва Толстого, которого Твардов­ ский читал всю жизнь, но с особой при­ стальностью в последние годы жизни, он вычитал однажды: «Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем... Мне смешно вспомнить, как я думывал и как вы, кажется, думаете, что можно себе устроить счастье без раскаяния, без путаницы жить себе потихоньку и де­ лать, не торопясь, аккуратно все только хорошее. Смешно! Нельзя... Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бо­ роться и лишаться. А спокойствие — ду­ шевная подлость». Помню, как Твардовский восторгался этим отрывком из письма Льва Толсто­ го своей родственнице Александре Ан­ дреевне Толстой. И как у него бывало не раз, он эти толстовские слова соотно­ сил не только с собой, со своим самоощу­ щением и мирочувствованием, но и с главным делом всей жизни — работой, творчеством. — Какие мудрые и прекрасные строч­ ки,— говорил он,— освобождающие душу строчки! Ведь для Толстого беспокой­ ство, вечная тревога — не что-то исклю­ чительное, а норма жизни. Норма! Как раз спокойствие, успокоенность — не норма, а, как он резко пишет, душевная подлость. И когда я вычитал это у него, то почувствовал, что сама эта мысль вселяет спокойствие. Именно в беспо­ койстве и есть завет душевного равно­ весия, которое всегда Хочется иметь, осо­ бенно в работе, в писаниях своих, вокруг