Сибирские огни, 1976, №10

(и многих поколений Боровиковых, и других героев эпопеи) на фоне крупны^ событий истории России, начиная с кре стьянской революции, возглавленной Пугачевым. Повествование движется да лее сквозь девятнадцатый век (в част ности, показывает судьбу одного из де кабристов) в наше столетие, вовлекает «людей тайги» в год 1917-й, в граждан скую войну, в атмосферу двадцатых, тридцатых годов, в Великую Отечест венную войну и послевоенные годы. «Хмель» на страницах «Сибирских ог ней» 1957 года содержал многое, хотя и не все из этого. Я часто спрашивал о «Хмеле» библио текарей разных городов. Неизменный ответ: одна из наиболее требуемых чита телями книг. Черкасов создал много. В частности — повесть «Ласточка», тоже впервые напе чатанную в «Сибирских огнях», и боль шой роман «Конь Рыжий», который мне дважды пришлось читать в рукописи. Роман непосредственно соприкасается с эпопеей «Хмель», вобрал в себя несколь ко ее персонажей и по-черкасовски свое образно, с его экспрессией, но и с его неровностью рассказывает о том, к чему неоднократно обращалась советская ли тература: о русской армии времен пер вой мировой войны, о революции, о гражданской войне, о сибирском казаче стве. Великолепное, на мой взгляд, из редка соседствует здесь с явно менее удачным, а образ главного героя — мо гучего казака по прозвищу Конь Рыжий впечатляюще самобытен и рельефен. К несчастью, пока бесследно, исчезла за интересовавшая Горького рукопись ро мана «Ледяной покров», написанного, когда автору было девятнадцать лет... Сколько еще полыхало замыслов в его неистовом воображении! Не умел он «беречь здоровье», а тем более — «приобретать»! Да и зачем оно было бы ему нужно без постоянного н е у т о л и м о г о творчества? А может быть, это и есть... может быть, это и есть неотъемлемая внутрен няя черта по-настоящему творчески ода ренной личности, несмотря на любые индивидуальные различия, на несхо жесть, даже противоположность темпе раментов, внешних проявлений харак теров, рабочих привычек, «технологиче ских приемов» создания произведений? Такая мысль овладела мной, когда я пробежал глазами все написанное в этих воспоминаниях. И — особенно вот сейчас, когда достал со стеллажа книги другого писателя, о котором хочется сказать, что он, пожалуй, был е щ е б о л е е н е у т о л и м ы м в своем раз ностороннем творчестве! Когда я печатаю эти строки, его кни ги лежат рядом с машинкой. Одна —в светлом переплете. Назва ние ее состоит всего из одного слова. Длинное необычное заглавие другой пятью крупными строками тускловато пламенеет на всей темной обложке свер ху донизу. Фамилия автора расположе на здесь по вертикали у самого кореш ка. И нет на титульном ее листе автор ской надписи... Два романа Василия Шукшина. Точнее — о б а его романа. Других никогда не будет. Шукшин... Острая и свежая, совсем свежая боль в сердце! Вижу слова за главий, а слышу с невероятной ясно стью совсем другие, кажущиеся немы слимыми, дико несообразными. В Яро славле, у газетного киоска возле древ ней Знаменской башни, высокий парень говорит подошедшей к нему девушке: — Ты знаешь, да? Сегодня в «Прав де» сообщение: умер Шукшин. ' — Что?! У нее вырвался этот возглас или у ме ня — и сейчас не знаю. Они сразу пошли куда-то, кажется, в сторону театрального училища, а я стал быстро перевертывать газетные листы,— в надежде убедиться: нелепая ошиб ка, послышалось. Нет же некролога. Ко нечно, ошибка! И вдруг взгляд словно наткнулся на траурную рамку внизу по следней полосы, замкнувшую внутри себя (навсегда замкнувшую!) э т у ф а милию... Самое первое сообщение. Не кролог был потом. И 160 тысяч писем читателей в редакцию «Комсомольской правды» — все потом... ...Впервые я увиделся с Василием Ма каровичем у него дома — в проезде Ру санова, недалеко от станции метро «ВДНХ»: была у меня тогда неожидан ная, на редкость интересная команди ровка в Москву. Прочли мы рукопись его романа «Лю бавины», позже экранизированного под несколько измененным .названием — «Конец Любавиных». Продумал я за ключения членов редколлегии, свои соб ственные записи и пометки на полях. Тезисно, суммарно изложил все в письме автору для предварительных размышле ний. Ждали его приезда. И вдруг — те леграмма главному редактору А. И. Смердову: приехать не сможет, началась работа на киностудии. Поехал в Москву, к нему, я. В первый же свой московский вечер был у него. Узнал сразу: такой же, ка ким видел его на экране в нескольких фильмах. Нередко мне приходит теперь мысль: Шукшин — актер, как правило, почти совсем не стремился к внешнему перевоплощению, к заметному «удале нию» от своего обычного внешнего обли ка, которое достигнуто, например, в ро ли маршала Конева в «Освобождении», но там это было «портретной» необходи мостью. И в какой-то мере, в образе Егора Прокудина в «Калине красной», где следы тяжелейшей жизни героя фильма, фиксированные бликами гри ма, тоже вызваны целесообразностью художественной, но ведь Шукшин все- таки узнаваем. Здесь раскрылись и но