Сибирские огни, 1976, №9

и мы сели за стол. Я оказалась слева от Юлиуса, а он — слева от Ирен Дебу. — Я не хотела вас разлучать,— произнесла она своим знаменитым «меццо», от которого, как обычно, вздрогнули человек десять. В течение секунды я презирала ее так сильно, что она потупила свой «открытый» взгляд в пространство, чего с ней никогда не случа­ лось. Эта улыбка предназначалась мне, я это знала. Она говорила: «Ты меня ненавидишь — что ж, я в восторге за нас обеих». Когда она вновь взглянула на меня, невинно и рассеянно, я улыбнулась ей в от­ вет и наклонила голову, как бы в безмолвном тосте, которого она не поняла. Я же просто подумала: «Прощай, ты меня больше не увидишь. Мне слишком скучно с тобой и твоими близкими. Мне скучно, вот и все, а для меня это хуже ненависти». Впрочем, это прощание вызвало во мне чувство смутного сожаления, так как в определенной степени ее маниакальная сила, вкус к мучительству, быстрота, ловкость — все это разящее оружие, применявшееся для столь ничтожных целей, внушали одновременно и жалость и любопытство. Ужин показался мне бесконечным. В гостиной я подошла к окну, вдохнула холодный и острый ночной ветер — вестник неумолимого оди­ ночества. Он наводнил город и плывет над спящими, толкая полуноч­ ных пешеходов, приносит воспоминания о деревне в головы, оцепенев­ шие от сна или алкоголя. В этой косной гостиной, где царят обветша­ лые ужимки, свирепый, вечный ветер, прилетевший откуда-то из дале­ ких просторов галактики,— мой единственный друг и единственное под­ тверждение моего существования. Когда он улегся и волосы снова упа­ ли мне на лоб, мне показалось, что и сердце мое стремительно падает — и вот сейчас я умру. Умру? Так что же? Я согласцлась на жизнь, пото­ му что тридцать лет назад какой-то мужчина и какая-то женщина по­ любили друг друга. Отчего же мне не согласиться на смерть, если трид­ цать лет спустя другая женщина, я, никого не любит и потому не же­ лает дать жизнь новому пришельцу? Примитивные рассуждения — по­ рождение плоской логики — часто самые верные. Стоит только постиг­ нуть, до какой степени расстройства дошло общество, тонущее среди полунауки, полуморали, полуразума. Если вдуматься, если вслушаться, этот ветер несет тысячи полных тревоги и ужаса голосов, далеких, близких — живых, но заледеневших, беззвучных и (в силу своего мно­ жества и сходства) ставших похожими на айсберг или референдум. Вот так моя голова блуждала где-то далеко-далеко. Впрочем, это ниче­ му не мешало: я вовремя улыбалась, вовремя благодарила за зажжен­ ную спичку, иногда вставляла в разговор слово — ничего не значащее, но уместное. Я чувствовала, как далека от них. Но увы, не выше их. И эта отчужденность, в результате, заставляла меня скорее усомниться в моей проницательности, чем в этих людях. Во имя кого или чего их осуждать? Я чувствовала в тот вечер потребность немедленно уйти, оставить этих людей, но объяснить причину этого я не могла. Это было чем-то вроде морального удушья. Я ничего не понимала в их иерархии, в сути их успехов и падении, но я и не хотела понять. Нужно было вы­ браться, отбиться. Этот термин регбистов здесь был очень кстати. Всю мою юность я играла на передней линии. С Аланом я держала упорную защиту в самой гуще схватки. А теперь у меня сдало сердце, и я отка­ зываюсь от игры. Я покидаю чуть пожухлое поле, без судьи, без правил. Это мое поле. Я одна. Я ничто. Мою задумчивость прервал Юлиус. Он стоял рядом со мной и выглядел мрачным. — Ужин показался вам слишком длинным; да? Вы задумчивы. у} дышала ночным воздухом. Я это очень люблю. — Хотелось бы мне знать, почему. Ои казался таким враждебным, что я удивилась.