Сибирские огни, 1976, №9

чаны хана Чийгиса и его воинов, ими он повергнул не одного неприятеля. Но сам Тайчу-Кури оставался далеко в тени, жил простыми радостями своего труда и семьи. И пережил всемогущего хана. На последних страницах романа, правда, несколько излишне педалированно, бес­ славная смерть непобедимого властелина оттяняется скромным торжеством людей мирной жизни и труда. Есть к ак ая-то глубокая правда в наивном хвастовстве Тайчу-Кури. Подкидывая вверх внука, он болтает о разнице между своей жизнью и жизнью Чингисхана: «Хан ел, что хотел, я — что велели. И били-коло- тили меня... Почему же я крепче оказал­ ся? Хан не слезал с коня, а я топал по матери-земле. От земли моя сила...». Не в сяк ая война, однако, аморальна в глазах лучших людей романа. Один из верных сподвижников Чингисхана, друг его Джэлмэ, теряет вкус к сражениям , когда они становятся жизненной целью его повелителя. Но о прошлом Джэлмэ вспоминает с симпатией: «Тогда — дру­ гое дело. Мы дрались, чтоб не было драк». Словесная ткань романа определяется его тематической и идейной задачами. Восток, его пестрый мир, его празднич­ ное пышнословие, назидательная муд­ рость,— все это отразилось в языке. Персонажи «Жестокого века» на каждом шагу пользуются пословицами и пого­ ворками, притчами и иносказаниями, локальными сравнениями. И за всем этим слышен голос романиста, заметно его образное зрение. И в том, к ак ш ах «отрезает от арбуза розовый полумесяц» и к а к он выслушивает «голое, как кли ­ нок», требование Чингисхана... Тэмуджин сравнивает жизнь с колче­ ногой лошадью: «...в любое время, на са­ мом ровном месте может споткнуться и вывалить тебя и з седла». Чингисхан афоризмом оправдывает свою жесто­ кость: «Но жестокость к врагу — мило­ сердие к ближним»; притчей вы сказы ­ вается его воинское благоразумие: «Кто торопливо седлает, тот часто сваливает­ ся с коня». «Насилие никому не прино­ сит счастья», — формулирует одна из женщин романа народную мысль. Из афоризмов постепенно складывает­ ся нравственный кодекс средневекового Востока, его философия и культура. На столкновении образных речений нередко строится диалог: «— Годы не приносят человеку ничего, кроме немощи. — Они приносят еще и мудрость... — Что мудрость без силы? Воин без лошади. — Твоя мудрость, хан-отец, была для меня и конем, и мечом, и щитом...». Восточных речений, афоризмов, при­ словий в романе так много, что, без пре­ увеличения, из них можно было бы со­ ставить целый томик «крылатых слов», причем далеко не банальных. Каскады афоризмов местами следуют один за другим. Хорошо это или плохо? Хорошо. Ибо жемчужины народной мудрости, впле­ тенные в речь персонажей, делают ее густой и яркой, насыщенной мыслями, передают колорит Востока, его художе­ ственной культуры , особенности ума его людей. Но вот когда образные сентенции свер­ кают в репликах чуть ли не всех персо­ нажей, это нередко нивелирует речь, лишает ее прелести индивидуализации. Хорошо, когда образными речениями оснащается речь Чингисхана, ш амана Теб-тенгри или старой матери хана. Но вот юноша Судуй уничижительно речет: «Э, да не моего ума это дело. Суслику, спящему зимой в норе, не пристало судить о глубине снега»,—то мудрая сен­ тенция лиш ь разруш ает образ просто­ душного паренька. Истины ради зам е­ тим, что такие просчеты весьма редки. Можно, очевидно, спорить о тех или иных достоинствах и недостатках рома­ на, но, безусловно, н ельзя отказать ему в серьезности замысла, в дерзостном стремлении дать широкую историческую панораму, поднять глубинные пласты да­ лекого прошлого и осмыслить их в свете идейных схваток нашего времени. У И. Калашникова были предшествен­ ники. Достаточно напомнить популярный роман В. Яна «Чингиз-хан» (1939). Ко си­ бирский автор идет своими путями, у него свой идейный пафос, своя масштаб­ ность и свой язы к. Рассказов в «Байкале» немного. Но встречаются вещи сильные, крепко сде­ ланные и насыщ енны е мыслью и чувст­ вом. Прежде всего хочется н азвать опу­ бликованный в № 2 этого года рассказ «Весной, когда скворцы прилетели» ал ­ тайского поэта Бориса Укачина, послед­ нее врем я все чащ е пробующего себя в прозе (напомним хотя бы его повесть «Горный дух», напечатанную в «Сибир­ ских огнях»). Драматичен сюжет расска­ за — он весь построен н а страданиях старой женщины Бараши, не способной смириться с нелепой смертью внучонка Токтуша. И, каж ется, нет ничего в ж и з­ ни, что просветило бы ее горе и дало успокоение. Ничего, если не считать об­ рамляющего рассказ мотива: м альчик незадолго до смерти прибил к тополю, что возле ее пятистенного дома, сколо­ ченную им скворечню. И прилетающий сюда, прирученный Токтушем скворец, напоминающий погибшего внучонка, не только постоянный источник неизбывной тоски Бараши, но и частичка того мира, в котором нетленна душа ребенка. С тарая бабушка Мухани — героиня одноименного рассказа Сергея Цырен- доржиева (1976, № 2) — тож е страдает по поводу, как ей каж ется, неладно скл ады ­ вающ ейся судьбы внучки. Но здесь все построено на недоразумениях — на не­ верно понятых словах, на остраненном патриархальном восприятии городской жизни. И все заканчивается самым н аи ­ лучшим образом. Такой облегченно­ юмористический рассказ имеет свои