Сибирские огни, 1976, №7

рил, «между двойною бездной», он был в состоянии видеть, обе ее .стороны одновре­ менно; и «сон» — потому что при этом чер­ ты обеих сторон неизбежно смягчались: тьма не казалась такой беспросветной, свет — таким ярким. «Божественный огонь» проникал в «удушливо-земное». Можно бы­ ло дышать. Это и .примиряло его с современной ему . действительностью и 'побуждало не искать радикальных средств для излечения «раст­ ленного духа» современности. Однажды он написал жене: «...Когда сто­ ишь лицом к лицу с действительностью, оскорбляющей и сокрушающей все твое нравственное существо, разве достанет си­ лы, чтобы не отвратить порою взора и .не одурманивать голову иллюзией». Потому-то он и .не стоял лицом к лицу с действитель­ ностью, а отодвигался от нее. Это давало ему возможность не отвращать взора ,и не одурманивать голову иллюзией. Ведь, теряя в резкости, черты сохраняли свои контуры. Смягченные, они уже не сокрушали, но про­ должали, однако, оскорблять его нравствен­ ное .существо, и он (пусть .не борясь, пусть только констатируя) указывал на то, что его оскорбляло. Во всяком случае, Тютчев не называл черное белым, а зло — добром. Еще юношей он.отвечал Пушкину на его оду «Вольность»: • Воспой и силой сладкогласья Разнежь, растрогай, преврати Друзей холодных самовластья В друзей добра и красоты! То есть, уже' тогда он, молодой монар­ хист, урезонивал , Душкина, пенял- ему за резкость" по отношению к «самовластитель­ ному .злодею», призывал его «смягчать, а не. тревож.ить сердца» самодержцев, на­ правляя их тем .самым «а путь «добра и красоты».' Но инте’реоно, что Тютчев и не подумал отрицать'.при этом, что российские самодержцы ,на такой путь пока .не вступи­ ли, Ведь они и для, Тютчева — «друзья хо­ лодные .Самовластья/, те, значит, кто холод­ но вершит беззаконие. . Нет, он никогда не разочаруется в мо­ нархизме как в комплексе идей, он резко отзовется о .восставших декабристах, назо­ вет их ^вероломиымр», «жертвами мысли безрассудной». Но вместе с тем повторит и даже усилит ту свою юношескую харак­ теристику современных ему представителей российского самодержавия: «вечный по­ люс», «Дима железная», «вековая громада льдов». ТкУгчев сказал О своей поэзии, что она «на бунтующее море, льет примирительный елей»'. Это и было его отношением к жизни атобщё ,и к своему, времени в частности. Да, он примирялся с. действительностью. Но, как видим, само это примирение, вовсе не было благостным. Он усмирял стихию, сохраняя все ее качества и .признаки. Вот с каких позиций судит Тютчев о Пушкине, о трагичеркой . его гибели, горю­ ет, что .не смог ПуЩкйн обуздать себя, не смог смирить свою «знойную кровь». Имен­ но — горюет, потому что любит Пушкина. Здесь.же, в этом стихотворении, показыва­ ет, что — любит: Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!.. И любовь эта .не .помешала Тютчеву так же, как Лермонтову, отстаивать в своём стихотворении о Пушкине .собственное по­ нимание жизни, выражать себя. Признаюсь: «е без усилия над собой я вывел здесь: «не помешала». .Ибо с чего это любовь к Пушкину может помешать другому поэту запечатлеть в стихах о нем собственное мироощущение? И не задал бы я сейчас такого вопроса, если бы .не .все та же статья Игоря Золотус- ского в «Литературной газете» в дискуссии о биографичеоком жанре. Эту дискуссию начал Я. Гордин. Среди прочих, быть может, дискуссионных мыслей высказал он и бесспорную — о том, что в современной художественной книге о писа­ теле прошлого должна содержаться какая- то своя, присущая только автору этой кни­ ги, концепция. Мысль, повторяю, бесспорная, даже — аз­ бучная, если учесть, что Гордин произносит слово «концепция» .не в смысле — теорети­ ческое построение. Он разумеет под ним писательское самовыражение, то, что хочет сказать своим произведением автор. Золотусокий об этом пишет так: «Как бы ни была интересна очередная «концепция», я все же предпочту ей хронику и факты...» Иными словами, говорит'- вот что: как бы .ни был интересен автор и его книга, я его читать не стану — предпочту ему хронику и факты. Что-ж. Это личное дело критика. Это его право. Но вот — через несколько строк в его же статье: «Так что не; стоит спешить со строительством концепций». И становится не по себе: ну, хорошо, не хочешь читать — не читай, но почему же йельзя читать другим, которым, быть мо­ жет, это интересно? Почему Золотусский зёйрещает соврёменным писателям писать о классиках? Впрочем, не запрещает: «Конечно, ника­ кой автор не может' избежать -своего уча­ стия в создаваемой йм историй чужой жиз­ ни.'' Но это участие тогда незаметно и тогда не'режет глаз, когда «духовные усилия ав­ тора» достойны избранного героя». То есть .не вполйе все-таки понятно: за­ прещает или разрешает? Попробуем разо­ браться. С одной стороны — разрешает тем, чьи «духовные усилия.', достойны...», одним словом, тем, кто талантлив. Что ж, резонно. Действительно — кому нужны бездарные сочинения! Но. с другой стороны, рыясняется, что % талантливому нельзя. Вернее, можно, нб‘ при условии, что его личное «участие в создаваемой им истории чужой жизни» бу­ дет «незаметно», не станет «резать глаз». А на этом условии кто же возьмется? Кому же захочется вместо того, чтобы за­ ниматься литературой, заняться составле­ нием хроники жизни великого? Нет, я нисколько .не сомневаюсь, что лю­ бой писатель может взяться и за хронику. Но это будет иной жанр,, у, которого своя специфика, не та, что у художественной литературы. А насколько я понял, в «Лите