Сибирские огни, 1976, №7

из иустыни к людям. Лермон тонекий про­ рок бежит от них в пустыню. И «огда а поле зрения Лермонтова попа­ ло одно из самых светлых, самых жизнеут­ верждающих стихотворений пушкинского цикла «-Подражания 'Кора,ну», то -самое, где говорится о чуде воскрешения и омоложе­ ния, чуде, которое вдохнуло -в человека ве­ ру, помогло ему обрести ее вновь, — Лер­ монтов тем же размером, той -же .строфи­ кой и почти теми же рифмами так перера­ ботал пушкинскую легенду, что она стала рассказывать о черной людской неблагодар­ ности, о том, как за добро было заплачено 8лом. Конечно, вы догадались, что я говорю о «Трех пальмах». На это - резкое отличие Лермонтова от Пушкина — указал .в свое время Белин­ ский, когда писал, что в лермонтовских сти­ хах «уже нет надежды, они поражают ду­ шу безотрадностию... .нигде нет пушкинско­ го разгула на пиру жиз.ни; но везде во­ просы, которые мрачат душу, леденят сердце...» Вот и здесь, в «Смерти поэта»: «Зачем он руку дал?., зачем поверил?..» —- леденя­ щие душу вопросы. Но одновременно это и спор, полемика с Пушкиным. Оплакивая Пушкина, горюя о нем, Лермонтов оспари­ вает такую характерную для пушкинско­ го мироощущения черту, как доверчивость к людям, которая, по мнению Лермонтова, и привела к трагедии. Иначе говоря, он су­ дит о другом поэте .с высоты своего жиз­ ненного опыта, то есть выражает в стихах себя, свое мироощущение, свой характер. Тютчев не оспаривает пушкинской довер­ чивости. Он .вот в чем видит смысл тра­ гедии: Велик и свят был жребий твой!.. Ты был богов орган живой. Но с кровью в жилах... знойной кровью. Знаменательны и это противопоставитель­ ное «но», и это, графически обозначившее тягостный тютчевский вздох, отточие в се­ редине строчки: «но с кровью в жилах... знойной кровью». Да, «знойная», то есть страстная, клокочущая .кровь противостоит «богов живому органу». Необузданная, она и привела Пушкина к гибели: И сею кровью благородной Ты ж аж ду чести утолил... «Невольником чести» назвал Пушкина Лермонтов, — «невольником», вынужден­ ным отстаивать честь свою перед «хладно­ кровным убийцей», у которого «пустое серд­ це», перед беглецом-иноземцем, презираю­ щим '«земли чужой язык и нравы». Тютчев — о -своем, о пушкинских страс­ тях, о « ж а ж д е чести», которую Пуш­ кину нужно было утолить. Примечательно, что Тютчев отказывается дать оценку пушкинскому поступку: «Враж­ ду твою пусть Тот рассудит, кто слышит пролитую кровь...» Это и понятно. Ведь он напм-сал стихотворение не для того, чтобы опра-вдать Пушкина, — Тютчев и сам -не знает, кто прав «вред нашей .правдою зем­ ной»: Пушкин или его убийца. Он сострада­ ет Пушкину, который ;не смог обуздать се­ бя, не смог совладать -со своей «знойной кровью». То есть, как и Лермонтов, Тютчев судит о Пушкине с высоты своего жизнен­ ного опыта, выражает в своем стихотворе­ нии о Пушкине себя, свои собственные от­ ношения с действительностью. Относительно нее, современной ему дей­ ствительности, Тютчев .не обольщался. Он оценил ее беспощадно-горько: «Не плоть, а дух растлился в наши дни». Его душа чувствовала этот растленный дух и зады­ халась в «удушливо-земном» (так называл свою жизнь сам Тютчев). Ей требовалась отдушина. И он давал выговориться ее «та­ инственно-волшебным думам» в знаменитых своих лирических стихах. Ах, как он в них хотел оторваться от своей земной жизни, воспарить над ней! Как радовался, когда вдруг чувствовал, как «по жилам небо протекло»; Но лгать себе не. мог — чувство это было недолгим: «Мы в небе скоро устаем — и не дано ничтожной пыли дышать божественным огнем». Почему же возникало у Тютчева ощуще­ ние «скорой» усталости в небе? Что проис­ ходило в этот момент в его душе? Он писал о себе: О вещ ая душ а моя! О сердце, полное тревоги, О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия!.. Так, ты жилица двух миров, Твой день — болезненный и страстный, Твой сон — пророчески-неясный. Как откровение духов... Пускай страдальческую грудь - Волнуют страсти роковые — Й уша готова, как Мария, ногам Христа навек прильнуть. Да, Тютчев жил в своей современности, но полностью ей не принадлежал, потому что чувствовал, «как животворно «а верши­ не бежит .воздушная струя». Но и подста­ вить .всего себя под эту воздушную струю о.н не мог: пропадало ощущение ее живо­ творности, лишенный земной конкретности космос становился для Тютчева источни­ ком «духов б е с п л о т н ы х сладостра­ стья». А такой источник не животворил по­ эта. «Духов бесплотных сладострастья» он «не жаждал». •Показательно, что он сравнивает челове­ ка не .с деревом, чьи корни уходят в землю, а крона упирается в небо, но с листом на v этом дереве. Ведь лист, одновременно вз.ра- щен.ный соками земли и лучами солнца и потому как бы примиривший между собой обе враждующие стихии — «удушливо­ земное» и «божественный огонь», — в то же время .не принадлежит ни одной из них. Конечно, в этом нет ничего общего с пря­ мым пушкинским и лермонтовским отноше­ нием к жизни. Ничего общего нет у Тютче­ ва ни с пушкинским утверждением жизни, ни с лермонтовским отрицанием. Потому что Тютчев не утверждал и не отрицал. Его поиски шли по совершенно другому направлению.. Он жил «на пороге как бы двойного бытия» и с этого порога смотрел на окружающую его действи­ тельность. Он сам удивительно точно назвал такой угол зрения «веезрящим оном». «Всезря- щий» — потому что, находясь, как он гово