Сибирские огни, 1976, №7

но порывист, так резок герой Полонского: «Я рвал .веслом»? Тем более ст.раина такая его реакция, что дальше в стихотворении речь вроде о надеждах, которые сбылись, о мгновеньях, которые обычно переживаешь ,во всей их жизненной полноте: От праздной клеветы и злобы черни светской В тот вечер, наконец, мы были далеко — И смело ты могла с доверчивостью детской Себя вы сказы вать свободно и легко. И голос твой пророческий был сладок. Так много в нем дрож ало тайных слез, И мне пленительным казался беспорядок Одежды траурной и светло-русых кос. Но в том-то и дело, что, уйдя (повторим добролюбовское) «в эту область мечтаний», сказав: «От праздной клеветы и злобы чер­ ни светской в тот вечер, наконец, мы были далеко», Полонский этим «далеко» обозна­ чил не душевное свое состояние, а, скорее, физическое расстояние от себя до тех, злоб­ ствующих. Ибо в слове «наконец», как сей­ час выяснится, настоящего освобожде­ ния нет: Но грудь моя тоской невольною сжималась, Я в глубину глядел, где ты сяча корней Болотных трав невидимо сплеталась. Подобно ты сяче ж ивы х зелены х змей. И мир иной мелькал передо мною — Не тот прекрасный мир, в котором * ты Жила; И ж изнь к азал ась мне суровой глубиною С поверхностью , которая светла. Это значит, что, как ни тешит себя По­ лонский идиллией, как ни рвется на «свет­ лую поверхность» жизни, она для него ока­ зывается всего только лицевой стороной, напоминающей о мрачной изнанке. Он бы и рад не помнить об изнанке, да не может — все время помнит о ней. Вот такой «роман своей жизни» (это я уже снова Золотусского цитирую) напи­ сал молодой Полонский. Вот так он и «вы­ разил себя в своих сочинениях» — остался в них маленьким чиновником, сильно нуж­ дающимся и голодающим, отчаянно, но тщетно пытающимся вырваться из бедной и тусклой своей жизни в иную — богатую и, сияющую. А «до конца» ли он выразил себя? Золо- тусокий ведь сказал, что меньший, чем ге­ ний, художник выражает себя «не до кон­ ца». Может, хоть это справедливо по отно­ шению к Полонскому? Конечно, нет! Ему, быть может, и хоте­ лось раскрыться не полностью, скрыть от нас иные свои душевные побуждения, пред­ стать в своих стихах человеком беззабот­ ным, беспечным, у которого «ни единой мысли о насущном хлебе!». И не получа­ лось. Само же это радостное восклицание: «Ни единой мысли!» его и выдавало. Пото­ му что сытому человеку и в голову не при­ дет ликовать оттого, что он не думает о хле­ бе насущном. Я сказал, что Полонскому «быть может» хотелось раскрыться перед .нами не полно­ стью? Да нет, не «быть может» — ему это­ го и в -самом деле хотелось. Он не хвастал, когда сообщал, что по его стихам можно проследить всю его жизнь. Его ведь это ни­ чуть те радовало. Наоборот. От писал об этом Фету с горечью, сокрушался: раз он все время говорит о -себе, о своей жизни,— значит в стихах (я цитирую) «мой духов­ ный, внутренний мир ,не играет... первен­ ствующей -роли». То есть, по всей очевидно­ сти, боролся с собой, когда брался за стихи. И не смог победить в себе поэта. К сча­ стью, не смог. А будь иначе — мы бы с ва­ ми сейчас о -нем не только не вспомнили, а скорее всего вообще бы не подозревали о его существовании — мало ли в прошлом веке было стихотворцев, канувших без следа! А насчет «духовного, внутреннего мира», который, якобы, не выходит на первый план, когда пишешь в стихах о своей жизни,— Полонский, конечно, ошибался .Ведь он не просто рассказывал о собственной жизни, в лучших своих стихах он проживал ее ду­ шой. Потому он в них и остался с нами. Осталась -в них его «душа в за­ ветной лире». Другое дело, что пушкинская душа оста­ лась во в с е х пушкинских творениях. Так ведь Пушкин — гений. А Полонский — ма­ ленький поэт. Маленький, но тоже — насто­ ящий! И вообще — что это за нелепое запрети­ тельство: нельзя, мол, писать о тех, кто «сам написал роман своей жизни»? Неле­ пое — ведь мы уже выяснили, что такой роман пишет каждый настоящий худож­ ник, что это является основным ( « п р е ж д е в с е г о требует», — сказал Белинский) законом литературы, главным условием ее существования. Так почему же живущему после Пушкина художнику нельзя писать о том, что стало частью е го духозной жизни, — о Пушкине? Гибель Пушкина потрясла его современ­ ников. Многие из них отозвались на э т у трагическую весть стихами. Среди них, этих стихов,— два гениальных и потому — очень известных. Я имею в виду лермонтовское «Смерть поэта» и стихотворение Тютчева «29-е января 1837». Зачем от мирны х нег и дружбы простодушной Вступил он в этот свет завистливый и душный Для сердца вольного и пламенных страстей? Зачем он руку дал клеветникам ничтожным. Зачем поверил он словам и ласкам ложным. Он, с юных лет постигнувший людей?.. Кровью обливается сердце Лермонтова: ведь знал Пушкин людей, с юных лет их постиг,— зачем же он им поверил? Можно ли им верить? Лермонтов пробовал: «Провозглашать я стал любви и правды чистые ученья...» И вот что из этого вышло: «В меня все ближние мои бросали бешено каменья». Это из «Пророка», которым Лермонтов отвечает Пушкину, его «Пророку». Пушкин­ ский пророк, томимый «духовной жаждою», влача -свое существование «в пустыне мрач­ ной», услышал «гла-с бога»: «обходя моря и земли глаголом жги сердца людей», то есть его призывают, ему повелевают идти