Сибирские огни, 1976, №7

Лицейский юноша, поэт, Вольнолюбивой одой «Вольность» Восславил над страной рассвет. И снова самодерж ец новый. Чтоб не поднял мужик топор. Выносит барину за слово Негласно смертный приговор... «Слова» — потому что перед этим речь шла о Радищеве. Как видите, одной только пушкинской ссылки Панюшкину показалось явно недо­ статочно. Ему захотелось для великого поэ­ та пусть «негласного», но непременно — «смертного приговора». Зачем? Или мало лиха выпало на долю Пушкина? Или его жизнь не была героиче­ ской беспрестанной борьбой с тяжелейшими обстоятельствами? Задавать такие вопросы Панюшкину — пустое дело. Ведь видно же, что реальная пушкинская жизнь его нисколько не интере­ сует, что он и не собирался в нее вникать. Поэтому н написал: «Чтоб не поднял му­ жик топор», то есть представил Пушкина по меньшей мере Герценом, для которого такие вещи действительно были характер­ ны. Решить, что Пушкин мог бы звать к топору — значит вообще не читать пушкин­ ских стихов, не понимать Пушкина, который всем своим творчеством — от лицейских (кстати, «Вольность» написана не «лицей­ ским юношей», а после окончания лицея) стихов до поздних выражал горячую непри­ миримость именно с «самовластием», то есть — с беззаконием: Лишь там над царскою главой Народов не легло страданье, Где крепко с вольностью святой Законов мощных сочетанье... Владыки! Вам венец и трон Дает закон — а не природа; Стоите выше вы народа, Но вечный выше вас закон. И горе, горе племенам. Где дремлет он неосторожно, Где иль народу, иль царям Законом властвовать возможно! Это строфы из помянутой Панюшкиным пушкинской «Вольности». «Закон» — вот ее главное слово. Объективный, беспристраст­ ный закон, равно обязательный для всех — богатых и бедных, сильных и слабых — вот за что ратует Пушкин в своей оде. Он .кончил ее страстным, пламенным при­ зывом к власть имущим, к владыкам, царям: Склонитесь первые главой Под сень надежную закона, И станут вечной страж ей трона Народов вольность и покой. Можно Ребе представить, какой ,по тем временам неслыханной дерзостью была эта ода, если обозленный Александр I за нее и несколько подобных ей стихов подверг Пушкина опале и выслал из столицы на юг (а сначала даже намеревался со,слать в Сибирь). Но, повторяю, говорить обо всем этом Панюшкину — лишь бумагу зря переводить. Ибо дело не только :в том, что он, подобно Ивану Савельеву, не привык заглядывать в примечания и потому тоже способен ого­ рошить нас какой-нибудь небывальщиной. Придумать для Пушкина смертный приго­ вор, написать, что Пушкин своей одой «Вольность» «восславил над страной рас­ свет», хотя какой рассвет мог быть над Россией в 1817 году? Так .вот, дело не толь­ ко в его безграмотности, .но— прежде все­ го — в той цели, которую он преследовал, обратившись к Пушкину, взявшись за раз­ говор о нем. Она — та же, что и у других авторов, стихи которых мы уже прочитали с вами в этой главке... Давид Самойлов написал стихотворение о некоем «бедном человеке», фотографе-лю- бителе, одержимом одной всепожирающей страстью — фотографировать себя: Себя — на фоне скакуна, Царь-пушки, башни, колоннады. На фоне Пушкина — себя! Словом, рассказывает поэт, человек этот сделал массу снимков, запечатлел себя ве­ ликое множество раз. И что же? Запечатлел, потом истлел, Тот самый, что неприхотливо Посредством линз и негатива Познать бессмертье захотел. Другое дело в песенке Булата Окуджа­ вы, где тоже говорится о людях, которые приехали сфотографироваться «на фоне Пушкина»: Мы будем счастливы — благодаренье снимку! Пусть ж изнь короткая проносится и тает, На веки вечны е мы все теперь в обнимку На фоне Пушкина. И птичка вылетает... Этих людей объединила, сроднила, обня­ ла «на веки вечные» любовь к великому поэту. Одно только прикосновение к Пуш­ кину вернуло им прежнюю детскую веру в торжество добра, в разумность мира, да­ же в то, что из объектива фотографа обя­ зательно вылетит птичка. И вот, пожалуй­ ста,— «птичка вылетает»! Произошло чудо, и уж, конечно, не «по­ средством линз и негатива». Этих людей об­ ступила сейчас полнота бытия, обступила благодаря Пушкину. Даже мысль о собст­ венной скоротечности сейчас не страшит их: «Пусть жизнь короткая проносится и тает». Это звучит, как: пусть себе проносится — им от этого тяжелее не станет. И понят­ но — почему. Ведь сейчас они одержали по­ беду над самой физической смертью: «На веки вечные мы все теперь в обнимку на фоне Пушкина»! Вот она —- вера в бессмер­ тие, которую так тщетно пытался обрести самойловский герой. «Они», «им» — говорю я о героях песни Окуджавы, хотя сам он кончает ее словом «мы». И, думаю, не искажаю сказанного поэтом: пусть это он увидел в приезжих любителях фотографироваться внутреннюю причастность к Пушкину, пусть на самом деле им больше импонирует его торжест­ венный памятник,— право поэта верить в такое чудо. Право поэта говорить: «мы все». Переиначивая известные слова Стани­ славского, скажем так: герои песни Окуд