Сибирские огни, 1976, №6

Он стоит в лесу, на который сейчас смот­ рит духовными глазами, «обвеянный», как говорил об этом Тютчев, «дуновеньем тех лет- душевной полноты». Стоит, прозрев, от­ крыв для себя, что «в этом родном, не пы­ лящем, не подвластном забвенью краю мо­ жет прошлое стать настоящим и порадо­ вать душу мою». Это та истина, которую уже для себя и тоже по-своему открыла его землячка Ни­ нель Созинова. Она оглянулась на весь свой жизненный путь, перебрала в памяти все свои потери и приобретения и вот к чему пришла: Не вспоминаю, а живу: яснее осознавая пройденный маршрут,— it жизнь моя становится длиннее на дни, что прочно в памяти исивут. Тем горше, что и в прошлых днях и в этих была и есть пустая суетня, я. значит, меньше проживу на свете: бывают дни, в которых нет меня. И в далеком от Новосибирска городе, в Кишиневе, над тем же самым задумался Рудольф Ольшевский. Он, горожанин, ока­ зался в степи, где почувствовал, как обсту­ пает его такая полнота жизни, что... впро­ чем, передаю ему слово: И я вдруг почувствовал то, что живу, Что, я не приснился себе. И с птицей, что, не пробудившись, с земли Из-под колеса поднялась, Со зверем, сверкнувшим глазами вдали, Еще не, разорвана связь. , Обратите вйимание: Ольшевский не ска­ зал просто: «не разорвана». Он сказал: «еще не разорвана». То есть, он ощущает собст­ венные связи с жизнью далеко не такими прочными, какие они, скажем, у Романова, написавшего: «не подвластно забвенью». Это значит, что оба — Романов и Ольшев­ ский— .пришли в конечном счете к одному и тому же каждый своим путем. И каждый оказал о своей судьбе, не похожей на судь­ бу другого. У Романова есть стихотворение, где он аллегорически уподобил человеческую жизнь смене времен года. Последние строчки в нем такие: Закончился осенний третий акт. И вот — четвертый. Даль —почти пустая. Выходит женщина. Она совсем седая. Ты ждал иной? Ах ты, чудак, чудак... «Чудак» — это обращение к самому себе. Оно и придает обаяние всему стихотворе­ нию: а все-таки ж дал, все-таки надеялся. Вот как прочны связи Романова с жизнью. Ведь здесь почти детская вера в бес­ смертие! Ольшевский тоже пишет о «седой женщи­ не» — о маме: Как-то посадила возле дома Мама виноградную лозу. Пленница асфальта и бетона Вырастала в каменном лесу. Не спешила подниматься кверху. В первый год на уровне виска Маминого бабочкой на ветку Сели два морщинистых листка. Он следит за ростом лозы, как следят за ребенком, ставя .новую отметку и сравнивая ее с прошлогодней: на сколько вырос? Он сопоставляет лозу с мамой, ведь это мама дала ей жизнь. Да и сама лоза — растет, как бы благодарная маме за это. В первый год она — на уровне маминого виска. Во второй —уже хватило тени У лозы, закончившей виток, Чтобы руки мамы и колени В жаркий полдень спрятал холодок. В третий год, дождливый, с летом поздним. Маленькие, с привкусом травы. Но уже налились соком грозди Чуть повыше белой головы. И смотрите, как задышала, запульсирова­ ла молодая жизнь, как заявила о своих правах эта «пленница асфальта и бетона»! Впрочем, о чем это мы? Что это мы вдруг вспомнили — «пленница»? Еще неизвестно, кто у кого сейчас в плену: Городской приемыш, куст-заморыш ' С кряжистыми лапами корней. Ты тянулся, ты кричал, что можешь Выжать жизнь из глины и камней. t Ведь так обычно меряются силой и де­ монстрируют ее другим сказочные богаты- ри-велика:ны: сжимают в руках камни до тех пор, пока из этих камней сок не поте­ чет. Вот какова сейчас физическая мощь «заморыша»! И как особенно заметна на ее фоне фи­ зическая немощь: Мама, будто собираясь в гости. Надевала платье поновей И садилась вечером под грозди, И сидела в горнице своей. Встречным улыбаясь и кивая. Руки на груди сложив крестом. Будто фотография живая Маленькой старушки под кустом. У Ольшевского мама даж е не просто «сов­ сем седая» женщина, > как у Романова.— «маленькая старушка»... Романов, написав о «седой женщине», вы­ разив почти детскую веру в невозможность физического угасания, запечатлел тем са­ мым свою судьбу. Ольшевский — свою: он и здесь, в этом стихотворении, ощупывает собственные связи с жизнью, испытывает их на разрыв. Ведь между маленькой этой старушкой и богатырским кустом — самое тесное родство: она дала ему жизнь, он ей обязан своим рождением... Можно жить за тысячи километров друг от друга и писать при этом стихи, почти не отличающиеся друг от друга, никого в них не выражать и этим стать дурной ко­ пией своего дальнего коллеги. А можно и по-другому: своим путем прийти, допус­ тим, в Кишиневе (география в данном слу­ чае значения не имеет) к тем же духовным ценностям, которые открыли для себя и новосибирские поэты. Я сказал: «можно по-другому»? Нужно! Необходимо! Единственно возможно! Ведь стать самим софой — это и значит стать поэ­ том, это то, без чего творчества (я произ­ ношу сейчас это слово в его буквальном