Сибирские огни, 1976, №6

колонной шли», то есть тоже простодушно берет себе чуж о е— .Берестова, поэта, очень известного в Молдавии: «Отец мой не свис­ тел совсем, совсем .не напевал. .Не то, что я, не то, что я, когда я с ним бывал». Нет, в случае с Казанцевым я говорю ,не о плагиате, хотя бы и невольном. Но и он перекликнулся с теми кишиневцами, кото­ рых я здесь .назвал, тем хотя бы, что вошел в чужую стиховую систему и потерялся в .ней: Не вспоминай. Не говори. С сйЬньем слейся. Стой, смотри. «Среди сугробов стань — и стынь... Не вспоминай. Не говори»,— как нависает над этим блоковское: «Живи еще хоть четверть века — все будет так». Причем Блок здесь выразил свое трагиче­ ское мироощущение. Для него — «исхода нет» ни в его жизни, ни в .смерти: Умрешь —начнешь опять сначала, И повторится все, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь. А Казанцев? Ведь он-то хотел поговорить совсем о другом— о свете. Недаром же пи­ шет: «светлынь», «сиянье». Но, начав с бло­ ковского ритмико-синтаксического образа, с кальки: «Поля. Снега. Февраль. Светлынь» («Ночь, улица, фонарй, аптека»), уже не смог противостоять чужой интонации, кото­ рая поработила его, подмяла под себя, за­ ставила говорить совсем не то, что он со­ бирался сказать. Книжность всегда была одной из глав­ ных опасностей на пути любого поэта. Ведь это так легко — искренне поверить, что ис­ тины, добытые другими, являются как бы и твоими тоже. Да и не «как бы», а — на са­ мом деле твоими, что поэтому лично тебе добывать их уже не обязательно. Поезда нас везли сквозь года. И гудки не отстать призывали! И не помню теперь я, когда, на каком ты отстала вокзале. Где отстал тот багровый закат, сизый дым привокзальных туманов над одним из бесчисленных стад вещмешков, узелков, чемоданов? Хотел было предложить угадать по тако­ му началу, о чем стихотворение, да понял, что, процитировав только эти строки, уже выболтал отгадку. Потому что «багровый закат» — такой же обязательный атрибут военной тематики, как апельсин в стихах о Лорке. Да, правда — Александр Романов вопоминает здесь войну, свое военное детство: Всколыхнувшись, безбрежна и зла, как волна, нас война мировая на свои берега понесла, с маху жизни людей разбивая. Горе молча вобрала земля. Схоронила его под корнями. Зелен лес. Зеленеют поля. И летят облака над^ полями. Я оказал, что Романов .вспоминает свое военное детство. Пожалуй, надо уточнить: он пока что выражает не столько свой опыт, сколько книжные, привычные, устоявшиеся представления о том, каким этот опыт дол­ жен быть. Потому и опирается не на соб­ ственные воспоминания, а на то, что во мно­ гих стихах о военном детстве давно уже успело стать некоей .нормой безликой, хотя и эффектной, экспрессии, рождающей нено­ вые образы: «го.ре молча вобрала земля» или «безбрежна и зла». Но вдруг: и, схватившись за поручни, мы повисали почти как над бездной среди голода, взрывов и тьмы над военной дорогой железной. Написав это, Романов мгновенно застав­ ляет нас содрогнуться от этой, благодаря автору открывшейся нам, истины: мальчи­ ки, изо всех сил впивающиеся в поручни, рискующие сорваться и угодить под коле­ са,— это и страшная подробность личного, опыта Романова, и страшный символ всего военного детства, когда каждый «висел... над бездной»-— между жизнью и смертью. Согласитесь, что такая конровка действу­ ет на наши чувства куда сильней, чем все остальное стихотворение. Что и понятно: ведь в ней душа автора, тогда как другие строки не принадлежат никому, никого .не выражают. Чуть было не сказал, что ради такой кон­ цовки можно простить... Но в том-то и дело, что прощать не хочется. Строчки строчка­ ми, но стихотворение — это цельный и жи­ вой организм, дитя, которое надо родить и вырастить. Так что не будем снисходительны к труд­ ной, но необходимой для каждого автора задаче — стать собой. Тем более, что и Р о ­ манов, и Казанцев в нашем снисхождении не нуждаются. О Василии Казанцеве, поэте, выросшем в Сибири и до недавнего времени жибшем в ней, по-моему, очень верно сказал Виталий Коржев в «Литературной газете». По его мнению, наиболее сильная сторона этого ав­ тора в том, что он «умеет извлечь поэтиче­ скую искру из самых, казалось бы, буднич­ ных и прозаичных вещей и явлений». Вот — почти снимок с натуры, житейский эпизод, который Казанцев, кажется, и не обрабатывает вовсе. Просто переносит в стихи то, что однажды увиделось в жизни: Человеку человек принес Весть о горе... Как огретый палкой, Ничего в ответ не произнес. Улыбнулся жалко. Продолжая передним стоять, Этот смотрит, чуб ерошит. Он не может ничего сказать. (Все сказал). И отойти не может.