Сибирские огни, 1976, №6

Бездумно, — то есть не вдумы ваясь в его прежний смысл и не задумы ваясь над тем, чтобы наполнить его каким-то своим кон­ кретным содержанием. Потому он и вышел у него бессодержательным, бессмысленным. Случай, можно сказать, типичный. К ак раз тот, о котором в свое время>писал М ар­ шак. Он спрашивал: «М ож ет ли быть мастерство там , где а в ­ тор не имеет дела с ж есткой и суровой ре­ альностью, не реш ает никакой задачи, не трудится, добы вая новые поэтические цен­ ности из житейской прозы, и ограничивает­ ся тем, что делает поэзию из поэзии, то есть из тех роз, соловьев, крыльев, белых парусов и синях волн, золотых нив и спе­ лых овсов, которые тож е в свое врем я бы ­ ли добыты настоящими поэтами из суровой жизненной прозы?». Конечно, от того, что Викторов позаим ст­ вовал не традиционных «роз» и «соловьев», а другой образ, добытый настоящим поэ­ том «из суровой жизненной прозы», суть дела не изменилась: м астерства у него нет. Впрочем, М арш ак понимал слово «м ас­ терство» широко, не только как простую сумму технических навыков. Не будем это упускать из виду, говоря о М ихаиле Филыптейне. Рискну поставить эксперимент. Возьму этих кишиневских русских авторов и ср ав ­ ню с ними тех, кто ж ивет в другой геогра­ фической зоне, далеко отстоящей от М олда­ вии и ничем на нее не похожей, д аж е по­ лярной ей, — в Сибири, в Новосибирске. Согласитесь, что возмож ность очного, а пож алуй, что и заочного знаком ства киши­ невцев с сибиряками практически невелика. Во всяком случае, здесь у нас будет боль­ ше гарантий, что те и эти не читали друг друга, когда писали свои стихи. Вот уж кто-кто, а Филыптейн техниче­ скими навыками владеет отменно и не от­ казы вает себе в удовольствии продемонст­ рировать свое умение: Ах, детство, тихий сон навей! Я накануне чуда. В лесное царство добрых фей Уже плыву отсюда. Там, под горой, — хрустальный дом. И клад зарыт в пещере. Там открывает старый гном Серебряные двери. Там, в закслдованной ночи. Над безголосым бором. Звенят тяжелые ключи, Как колокол собора. И стынет трепетная тень. Как зябнущая птица. Когда на серый, дряхлый пень Усталый гном ложится. Сам Филыптейн назвал это «импрови­ зацией» и пояснил, что такими стихами пытается передать свои впечатления от музыки Мусоргского, от его «Картинок с выставки». Д ело это, разумеется, благое и, ко­ нечно, очень нелегкое (впрочем, а что в по­ эзии легко?): ведь это значит, что автор не только долж ен пробиться к жизненной пер­ вооснове музыкальной вещи, понять д у ­ шевные побуждения композитора, но и дать нам почувствовать свое собственное отно­ шение к ним; иначе говоря, — и здесь а в ­ тор обязан запечатлеть свое мироощу­ щение. П оначалу, когда читаешь эти стихи, к а ­ ж ется, что так оно и будет. «Я накануне чуда», — предупреж дает Филыптейн. Но чем дальш е читаешь, тем больше закрады ­ ваю тся в душ у сомнения: а не занимается ли здесь автор простым воспроизведением сказочного колорита, подсказанного компо­ зитором: «Там, под горой, — хрустальный дом... Там откры вает старый гном... Там, в заколдованной ночи...» Конечно, сразу ж е вспоминается хресто­ матийное: Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей; Избушка там на курьих ножках Стоит без окон, без дверей; Там лес и дол видений полны... Р азум еется, я дал ек от того, чтобы срав­ нивать два этих отрывка — пушкинский и Филыитейна-. М еня сейчас другое занимает. И звестно, что Пушкин ж ад но интересо­ вался народными сказками, назы вал их «прелестью», собирал, записы вал их. И не­ редко обращ ался к ним в своем творчест­ ве. Больш е того — подчас он не перераба­ ты вал сказочные сюжеты , а воспроизводил их в первозданности, как бы демонстратив­ но отстраняясь от своего авторского уча­ стия. Так, словно ш утя, поставит в конце что-нибудь вроде: «Сказка лож ь, да в ней намек! Д обрым молодцам урок». Но ведь не случайно цензура среди про­ чих строк «Сказки о золотом петушке» не пропустила и эту концовку! «Намек», «урок» — это те мысли, кото­ рые Пуш кину было важ но донести до чита­ теля, это то, чего он сам искал и находил в сказочных сюж етах, ради чего писал свси сказки. П отому и несет на себе к аж д а я из них печать его неповторимой личности. Ведь и в них он вы р аж ал себя. А что Филыптейн? Зачем он рассказы ва­ ет про усталого гнома, расположивш егося на «сером, дряхлом пне»? Он стар, и скрючен, и горбат, Лежит на жестком ложе. И жажда, как в пути солдат. Его нещадно гложет. Не спит. Во сне о жаркий луч Боится уколоться. И он глядит в разрывы туч, Как в темный сруб колодца. Могу цитировать про гнома и дальш е: стихотворение большое. Оно о том, как всю ночь мучила гнома ж аж д а , как он пил «ро­ систый отблеск звезд» и не мог напиться, к ак потом забрезж ило, как... впрочем, про­ чтите конец: И филин ухает в рассвет, И гном бежит — потеха! И катится ему вослед Раскатистое эхо. Т ак зачем все это Филылтейну? Неуж ели только дл я того, чтобы перенести в своп стихи то, что слышит он лично в музыке Мусоргского: услыхал, допустим, уханье филина и написал: «филин ухает», услыхал раскаты эхо и написал об эхо?