Сибирские огни, 1976, №6

судьбы. Иначе что ж е это за стихи, если дни -пишутся -вне судьбы автора, -на основе лишь его зрительных и слуховых впечат­ лений? Все это достаточно аксиоматично. О дна­ ко аксиома вдруг получает вы раж ение не­ сколько даж е парадоксальное. Ведь в стихотворении П арф ентьева мы не увидели, не почувствовали не только его самого, его судьбы и его характера: мы и Гагарина не увидели. И про луноход ниче­ го не узнали. То есть, тут не помогут д аж е примерно такие авторские самооправдания: — Что же, мол, пусть я вам ничего не рассказал о себе лично. Зато события к а ­ кой важности! Р азве этого вам мало? Но в том-то и дело, что (таков закон поэзии, многократно подтвержденный) д а ­ же самые серьезные события будут обесце­ нены стихотворцем, если он окаж ется всего только их поверхностным регистратором . В прозе — несколько иначе: нетрудно вспом­ нить описания, выполненные без душ евно­ го дара и д аж е дарован ия, но хотя бы по­ лезные своей добросовестной обстоятельно­ стью. В поэзии (тем более лирической) это невозможно. Т ут объективный мир и душ а поэта вы ­ ступаю т в союзе. Н ет союза — исчезают не только отпечатки души, обесцвечивается и объективность... К огда-то, больше ста лет назад, Б а р а ­ тынскому довелось плыть из Франции в И талию на пароходе, который в те време­ на был еще в диковинку. «В три дня, как на крыльях, перенеслись...» — восторж енно сообщил об этом поэт в письме родственни­ ку. Трудно отделаться от снисходительного чувства, с которым неизбежно сегодня читаеш ь об этом: ничего себе — «как на крыльях»! Целых три дня! Но вот — стихи, написанные Б араты н ­ ским под впечатлением той поездки: Дикою, грозною ласкою полны. Бьют в наш корабль средиземные волны. Вот над кормою стал капитан. Визгнул свисток его. Братствуя с паром. Ветру наш парус раздался недаром: Пенясь, глубоко вздохнул океан! Смотрите, как упивается поэт торж е­ ством человека над бушующей стихией. К ак сама музыка стиха передает это упое­ ние. Мерный, тяж елый, как удары волн о корму, ритм внезапно как бы переламы ва­ ется властно-коротким: «Визгнул свисток его». И дальш е — ритм стихотворения сно­ ва упорядочивается, даж е, я бы сказал, укрощается: это, повинуясь ком анде кап и­ тана, заработала машина, зараб отали пар и парус, слаж енно, по-братски, как одно це­ лое. (Баратынский, быть мож ет, д аж е особо подчеркнул захватившую его слаж енность непрерывным, раскатистым «,р»: «Братствуя с паром, ветру -наш парус р аздался н е д а ­ ром...»). Впечатление такое, будто не поэт только, но и мы тож е находимся на этом пароходе. И так же, как он, не можем скрыть своего восхищения человеческим гением, создав­ шим чудесную машину. И так ж е захваче­ ны скоростью: «Мчимся. Колеса могучей машины роют волнистое лоно пучины. П а ­ рус надулся. Берег исчез». Все это мы сейчас переживаем вместе с поэтом и благодаря ему. П ереживаем , ни­ сколько не дум ая о том, что парусный па- рохад по сравнению с современной техни­ кой — весьма примитивная машина и что, окаж ись мы на нем в действительности, вряд ли испытали бы то чувство упоения скоростью, которым в свое время упивался Б аратынский и которое вечно ж ивет в его стихотворении. Д а и не просто скоростью — полнотой бытия: Много земель я оставил за мною; Вынес я много смятенной душою Радостей ложных, истинных зол; Много мятежных решил я вопросов. Прежде чем руки марсельских матросов Подняли якорь, надежды символ! Вот сила поэзии! А что было бы, если бы Баратынский вместо всего этого сказал о пароходе что-нибудь вроде того, что, дес­ кать, «я его видел в тот год» или «я на нем плы л в тот год»? Впрочем, он бы так ни­ когда я е сказал. П отому что зпал, дл я чего сущ ествует поэзия и в чем состоит обязан­ ность поэта. Н ельзя сказать, что пренебрежение зако ­ нами поэзии, утвержденными и блистатель­ но испытанными классикой (я не случайно вспомнил Б араты нского), всегда проявл я­ ется так ж е наивно, как в разобранны х сти­ хах: увидел, похвастался и вроде бы уж е засл уж и л право на бессмертие. Нет, мно­ гие авторы отлично знаю т: надо говорить о сокровенном, о глубоко переж атом . И громко заявляю т об этом. Вот Анатолий Сенин: Первой проталины родинка. Стогом изба на лугу... Это и есть моя родина. Жить без нее не могу! К азалось бы, здесь-то речь идет о самом сокровенном д л я автора, о том, что леж ит в самы х глубинных тайниках его душн и что сейчас выплеснется н ар уж у вместе с этим вырывающимся признанием: «Ж ить без нее не могу!» И — выплескивается: Отпуск еще не скоро, А сердце не в силах ждать. Нынче покину город: «Здравствуй, ржаная даль!» Снова — в который уж е раз! — начина­ ешь лом ать голову над тем, что происходит. Ч то движ ет пером Сенина? Ж елан ие оправ­ даться перед своим начальством? Но если это — всего только загод я заготовленная объяснительная записка по поводу н ару­ шения автором (или, скаж ем мягче, его ли­ рическим героем) трудовой дисциплины («отпуск еще ие скоро, а сердце не в силах ж д ать» ), то нам-то для чего ее читать? Я не собираюсь подменять собой отдел кадров, у которого, надо полагать, на этот счет есть свое мнение,— я, читатель, искрен