Сибирские огни, 1976, №5

такта и заботливости, теплоты и внимания. И после одной из привычных обид «Елиза­ вета Николаевна думала только об этом. Уговаривала себя, что все это пустяки, что даж е и вспоминать стыдно, но никак не могла отказаться от пустых этих мыслей, от слов дочери, сказанных в досаде, от злого ее голоса. «Уйти бы на край света»,— по­ думала Елизавета Николаевна». И в пьесе Розова, и в рассказе Баран­ ской эмоциональная глухота, грубость, эго­ центризм людей, считающих себя интелли­ гентами, изображены так, чтобы встрево­ жить, взволновать читателя, заставить его серьезно задуматься. Здесь наблюдатель­ ность и гражданская активность художника выступают союзниками. И разговор о «не­ интеллигентном интеллигенте» принимает верную идейную направленность. Но бывает иначе. Бывает, как верно пишет Н. Подзо- рова, что в отдельных сочинениях «равно­ душие и бездуховность», «бедность мысли» и «скудость эмоционального мира» не рас­ сматриваются как свойства, входящие в противоречие с самой сущностью советско­ го интеллигента. Не сомневаюсь: найдутся читатели, кото­ рые поверят, что Валентин Растокин, не без сочувствия сконструированный Александ­ ром Прохановым в повести «Их дерево» (М., «Сов. писатель», 1974), в' самом деле похож на советского писателя. Велика гип­ нотическая сила печатного слова. П о э т о м у я вынужден всерьез говорить о повести Проханова, хотя она по своему художест­ венному уровню скорей всего заслуживала бы только иронической реплики. «Я ничего не знаю об этом мире... Для меня весь м и р— дети и ты». Так искренне и уничижительно признается Катя, жена Растокина. Ничего не знать о мире — это, конечно, беда — и тяжкая беда. Но Катя — домашняя хозяйка, и незнание жизни, отго­ роженность от мира — только ее личное го­ ре. А вот если бы аналогичное признание высказал ее муж, которого Проханов стре­ мится выдать за талантливого прозаика? Мог бы он тогда рассчитывать на интерес к себе, на доверие и уважение? А. Проханов отлично понимает, что двух ответов на этот вопрос быть не может. И поэтому многократно стремится убедить читателя в обширности и разносторонности растокинских знаний. Сам Валентин, явно теряя чувство меры, даж е называет свои собственные глаза «источниками сверхмощ­ ных лучей». А. Проханов, аллегорически изображая полет фантазии своего героя как полет не­ коего «ангела», проносит Растокина над «зеленью ледовитых морей» и тундрой, над нефтеперегонными заводами и битла- м«, над огненными глазами печей и бапти­ стским пресвитером. Огромная, пестрая, ха­ отическая декорация пишется Прохановым почти на десяти страницах, предваряя по­ вествование о реальной жизни героя. А ко­ гда на сцену выходят действующие лица, трудно удержаться от иронического воспри­ ятия, вызываемого явным несоответствием между грандиозностью оформления и нич­ тожеством персонажей и событий. На протяжении всей повести Растокин выступает в одной роли — не очень умного и не очень чистоплотного скандалиста. И в этой неблаговидной судьбе Растокина по­ винна, оказывается, его писательская ода­ ренность. Жил наш герой с женой тихо и мирно, в ладу и согласии, пока не сочинил книгу. Понес он рукопцсь в издательство, встретил редактора Елену Лучкову и... произошла катастрофа. Елена полюбила Валентина и превратила рукопись в книгу. Он воспринял это как чудо и то ли от удивления, то ли от благодарности увлекся... Такова завязка обычного адюльтера, который затем, по во­ ле Проханова, перерастает в отношения странные и мучительные. Каждое свидание с Еленой неизбежно завершается склокой. Сначала идут пошло­ вато-банальные признания в любви: «Мы задуманы друг для друга... я бы родила вам двенадцать сыновей, приняла бы в се­ бя всю вашу силу». А потом не менее ба­ нальное: «Ведь это же подло... Свое полу­ чили, теперь можно меня отшвырнуть». Так одной и той же схеме подчинены многочис­ ленные эпизоды: объяснение в любви — ссора-примирение. А затем Растокин воз­ вращается домой и начинаются новые дряз­ ги — на этот раз с любимой женой. Бед­ ненький Растокин, который обвиняет Елену, что она «вампир», что в нее «хвостатый бес вселяется», дома страшно орет: «К черту! Надоела! Все надоели! На части рвете, от­ хватываете куски посочней. Ненавижу. Бро­ шу всех к черту». И так из главы в главу, из страницы в страницу. Некоторое разнообразие вносят только описания обманутого и страдающего мужа Елены. В прошлом боевой летчик, а теперь тяжело больной человек, он не в состоянии орать и бешенствовать наподобие Валенти­ на. Он мучается тихо и благородно. Но ме­ няется только интонация, а суть та же. Се­ мейные скандалы, попреки, подозрения, обманы. И фоном этой нескончаемой маяты слу­ жит не тундра и ледовитые океаны, а ноч­ ная и вечерняя Москва, правда, увиденная слишком уж узко: рестораны, бары, иппо­ дром. Нужно сказать, что все эти интерье­ ры описаны со знанием дела, иногда — с точными бытовыми подробностями, и от этого становится обидно за Москву. Не­ ужели в атмосфере пьяных скандалов и проходит вся жизнь столичного писателя? И если это так, если выбран подобный ге­ рой (а в принципе ведь такой выбор воз­ можен), то, наверное, повести необходим сатирический, обличительный пафос. И есть он, есть в повести. Только гневно обличает­ ся литературное окружение, а не сам Рас­ токин, который даже объясняет все свои беды «террором среды». А. Проханов, рассказывая об этой среде, не скупится на краски. У писателя Ефимо­ ва, автора «отточенных рассказов», — «влажные губища» и «жирная могучая грудь». «Черной горой колыхаясь на стуле», он сидит, «потный, горячий и пьяный с при­ липшими завитками волос». Сидит и раз­ глагольствует о том, как «нужно писать».