Сибирские огни, 1976, №5

— Царей тебе у б л аж а т ь— вот что я говорю,— уже помягче повто­ рил Малюта .— Запомни сие, женка, и побереги себя! Малюта тронул коня, по-прежнему шагом поехал че'рез площадь... Фетинья, смятенная, с чувством какой-то жестокой неотвратимости, ворвавшейся в ее судьбу, обреченно смотрела ему вслед, крепко прижи­ мая к груди иконку — единственную свою защиту. 5 Государь!.. Федоров потерялся от неожиданности, увидев в проеме приоткрытой двери, ведущей из книгохранительницы в царские покои, Ивана, стоявшего у массивной резной притолоки из черного дуба» груз­ но опираясь на нее плечом. Он, видимо, уже давно вошел в книгохра- нительницу, где Федоров занимался чтением с царевичем Иваном, только не выдавал себя, наблюдая за ними со стороны, и, конечно же, слышал, как Федоров почтительно, но строго выговаривал заленившему­ ся царевичу, ставя ему в пример образованность и начитанность его предков, не только ближайших, но и далеких — дедов и прадедов и прапрадедов. — Славный княж Мономах, зело можный и благоискусный твои пращур,— говорил он ему,— сам был грамоте вельми горазд, а про отца своего поминает: тот, деи, дома сидя, изумел пять языков иноплемен­ ных... Ты же в лени своей и неприлежности единому языку, родному, навыкнуть не потщишься, умыкая себя от чтения и писания. Царевич капризничал, дерзил, отшвыривал от себя книгу и грозил­ ся в первую очередь, как только станет государем, казнить надоевшего ему дьякона, упорно и настойчиво заставлявшего его учиться грамоте. — Ненавыкший грамотическим хитростям, неразвитой, неискусный разумом — такой государь слеп в воле своей,— говорил Федоров с мяг­ кой, ненавязчивой назидательностью, но твердо и убежденно, понимая, что именно твердость и убежденность его сильней всего действуют на царевича, который хоть и был не по летам дерзок и надменен, и даж е властолюбив, но не глуп, впечатлителен и очень чуток ко всему, что исходило от взрослых, особенно от тех, к кому он в той или иной степени был привязан. А к дьякону, несмотря на все свои дерзо­ сти, грубости, оскорбления и даже угрозы, полные хоть и детского, но искреннего зла, он испытывал, пожалуй, наибольшую привязанность.— И толико тяготы и неустроения всякие государству от такого государя, а люду всему — едино беды и горести,— говорил просто, с раздумчивой, строговатой озабоченностью Федоров и добавлял,— уж е для самого себя, выказывая свои более глубокие мысли и чувства, еще недоступные царевичу: — Понеже не сойдет на него дух истины, которым питается мудрость, и разум его, закосневший в первородном невежестве, останет­ ся чужд великих и благих устремлений, которым движется все истинно разумное. Надменность, и спесь, и самочинство — триединая ипостась такого государя, и добро не будет обретаться рядом с ним, и справед­ ливость не будет править его рукой. А справедливость для государя...— намерился продолжить или закончить свою мысль Федоров, но вдруг увидел Ивана, растерянное, глуховатое восклицание вырвалось из его уст, и не страх, не отчаянье были в том восклицании,— скорей, неволь­ ное, искреннее раскаянье, мгновенное, неосознанное отступничество — не предательское, а спасительное, как подсознательно отдернутая от огня рука. Он низко поклонился Ивану, повинно и даже раболепно, но когда Иван вплотную подошел к нему и искоса, лукаво-острым прищуром прицелился в него, бог весть что тая за этой коварной лукавиной, он