Сибирские огни, 1976, №4

Кашин сказал об этом Мстиславскому... Мстиславский надолго за­ молчал, и по этому молчанию Кашин догадался, что Мстиславский тоже думает так. Должно быть, были в нем и подозрения — точно такие же, в которых Кашин почти сознался ему, сказав о царской мести Репнину?! А может, и не подозрения, может, уверенность?!. Убежденность! И, мо­ жет быть, как раз от этой уверенности и убежденности ему было хуже всего, потому что они рождали в его душе раскаянья за свое прежнее пособничество тому, что ныне превратилось во зло и опасность, которая грозила и ему самому? Быть может, потому он и заговорил о всех преж­ них жертвах, в том числе и о тех, что были жертвами его собственных рук, что вдруг почувствовал зыбкость и под собой?.. Почувствовал и по­ нял, глядя на мертвого Репнина, как непрочно все в этом мире, где все зависит от воли, от прихоти одного-единственного человека — и все во власти этого человека, во власти его зла, его самодурства, его жестоко­ сти, во власти его души и его бездушия, его разума и безумия. Почувствовал и понял?!. Да нет же, нет!.. Он это чувствовал и пони­ мал и раньше, но вот страха и отчаянья от осознанности всего этого в нем раньше не было. А теперь был страх, теперь было отчаянье, потому что теперь он думал об этом применительно к себе. И этот страх выдавал­ ся в нем, несмотря на его редчайшее самообладание, виден он был и Ка­ шину, и Кашин, в собственной душе которого тоже образовалась тяжелая наледь от студенящих приступов страха, невольно проникся сочувствием к Мстиславскому, ибо это было сочувствие и к самому себе, и потянулся к нему, подкупленный его искренностью, но сильней всего повлекло его к Мстиславскому то, что было теперь в них общим — страх, который еди­ нил их, делал их равными в глазах друг друга и которым, как казалось Кашину, можно было постоянно проверять, как самым надежнейшим ме­ рилом, искренность чувств и мыслей, тех чувств и мыслей, которые были сейчас в них обоих и которые в нем, в Кашине, пересилили даже былую ненависть к Мстиславскому, примирив его с ним! Но примирение это оказалось непрочным и очень недолгим. Мстиславский довольно быстро одолел свой страх и снова стал прежним Мстиславским — невозмутимым, хладнокровным, недоступ­ ным... В его поведении, в его облике, во всем том, что он делал и гово­ рил, вновь появилась та спокойная, мудрая уверенность, которая всегда выделяла его среди остальных бояр. Справился со своей душой и Кашин... Смятение и растерянность первых дней сменились в нем затаенностью — еще большей, чем прежде, но ему не хватало хладнокровия и невозмутимости Мстиславского, и от этого его затаенность была слишком видимой, ее неестественность и, на­ пряженность резко бросались в глаза — принять ее за спокойствие или за равнодушие было очень трудно даже неискушенному глазу. Впрочем, в те дни никому, кроме одного Мстиславского, недостало хладнокровия, чтобы наблюдать за другими. Каждый был занят собой, своими собст­ венными переживаниями, собственными страхами, раздумьями... Смерть Репнина пробудила в душе каждого, помимо общего чувства страха и растерянности, еще что-то и сугубо личное, такое, с чем Справиться было гораздо труднее... Окончание в следующем номере. »