Сибирские огни, 1976, №4

завшиеся ему удавленниками, перекрестился, пополз к краю проема, больше всего боясь почему-то задеть колокол. Хлестнуло резким сквозняком. Колокола тонко, протяжно загудели. «Как шмели»,— подумалось вдруг ГЦелкалову, и от этой неожидан­ ной мысли ему стало иак будто легче. Он почувствовал, что в него начало возвращаться что-то такое— сильное и властное, что сразу, же стало теснить из его души недужную исступленность. И мысль его, запекшаяся в нем горячим сгустком, единственная, неотступная мысль: умереть! не жить! — тоже стала отступать. «Господи, безумный,— подумал он со страхом,— чуть себя живота { не лишил!» Он посмотрел в проем — на город, обезображенный оттепелью, ;на Москву-реку, покрытую серой, грязной коркой подтаявшего льда, на За­ речье, в степи за которым еще лежал последний снег, облегченно вздох­ нул: «Весна... Да спорая-то какая! Гораздо!» Пока он сидел наверху, смотрел на город, думал о весне и слушал мягкое погудывание колоколов, вздрагивающих время от времени от резких порывов ветра, на душе у него было легко и покойно, как будто только затем он сюда и залез, чтоб посмотреть с высоты на город да по­ слушать шмелиное жужжание колоколов. Забылся позор, утихла боль, обида, унялось в сознании то острое отчаянье от непоправимости случив­ шегося, которое-то и загнало его на колокольню,— все улеглось, все за­ былось, а стал спускаться вниз и вновь, вновь запустила ему в душу ког­ ти тоска. Спускался и думал, с надрывом и злобой — на всех и на самого себя: «Осрамился ты, Василий Щелкалов, осрамился! Теперь каждый подьячий будет пялить на тебя глумливые зеньки! И враги твои назло- радствуются вдоволь: как же — пнулся, пнулся да и сел в лужу! Выхлю- пывай теперь ее царским кубком!.. Кубком!..» — Господи!..— спохватился Щелкалов и метушливо облапал себя.— Где же он?.. Кубок-то!.. Господи, где же?..—гРуки его снова, снова за­ шныряли под кафтаном, за пазухой— будто не кубок, иголку будто искали! «Украли!» — добила его безжалостная мысль, и он в тяжелом изне­ можении опустился на ступеньки. «Не суйся в волки с телячьим хвостом!» — сразу же вспомнилась и издевка, брошенная ему царем на пиру, и стало еще тягостней от этого воспоминания, но — и озлобней! Заговорили в нем гневная, трезвая рас­ судочность, и самолюбие, и надменность, перед самим собой только и не скрываемая: «А позрим, позрим еще, царь-батюшка Иван Васильевич, кто — волки, а кто—-телята! Ты по хвостам не различай!.. Ты в душу за- зирай, в душу, царь-батюшка... Родился я телятей — истинно... .Но душа у меня волчья, и зубы у меня волчьи!.. Ты еще убедишься в том, государь мой, Иван Васильевич, занеже зубы тебе нынче становятся в надобность, зубы, а не хвосты! Хвосты уж тебя извели, измытарили — пышные лисьи хвосты бояр твоих да княжат!.. Замели они пред тобой все пути... Оже­ сточился ты, а не прозрел... не до конца прозрел: все по хвостам, по •пышности, по шкуре глядишь!.. На именитых грома мечешь, а без име­ нитых ни шагу. Связан ты с ними, сращен, как корень с паростками... Одни в вас кровя, одного вы поля ягодки!.. Да разошлись вы почему-то, не поделили чего-то... Руси не поделили, власти над ней! Они из нее кор­ мушку тщатся сделать, а ты — венец! Венец свой царский тщишься сде­ лать ты из Руси, Иван Васильевич!.. И мы тебе в том споможем... Истово споможем, бо и у нас також есть кой-что свое на уме... Русь не только ваша — она и наша! И мы свою долю також хотим получить!» Щелкалов тяжело поднялся со ступеней, с суеверной подозритель­ ностью повсматривался в окружавший его полумрак, словно боялся, что и мысли его мог кто-нибудь подслушать, постоял, прислушиваясь к вели