Сибирские огни, 1976, №4

ного зелья боярин, но рассудка не залил, стати своей не принизил — крепок боярин, не впервой на пирах сиживает. — Да уж навел на себя он страсть,— согласно отшептывает Кашин —. Давеча...— Немой сострадательно морщит лицо, только состра­ дательность-то его пополам с надменностью: уж над кем, над кем, а над Головиным-то он чует свой верх,— Что призадумал-то давеча...— с на­ рочитой удивленностыо говорит он.— Наехал ко мне на подворье... — К тебе ли единому... — Вестимо — не к единому... — У кого нет голосу, тот и петь охочь,— роняет надменно Кашин, и плоско, как сыч, смотрит на Немого: поди пойми, о ком он так — о Го­ ловине ли или о нем, о Немом?!. Немой плющит лицо в согласной улыбке, а глаза его сквозь ехид­ ные щелки так и режут Кашина, так и жгут, но Кашин непроницаем, смотрит сычом, глаза его мелки, как плошки, и будто не за ними таится одна из хитрейших и изощреннейших душ,— только на тонких тубах его лежит еле заметный, вяловатый изгиб презрительной самонадеянности. Н Немого коробит от этой неутаивающейся презрительности и само­ надеянности Кашина. Плюнул бы он в его разлукавую рожу— ох и рожа: борода апостольская, а усок дьявольский!..— да не плюнет, ведь это все равно, что в собственную рожу плюнуть. Не многое разнит их!.. — Спета его песенка,— говорит Немой равнодушно — и чуется в его равнодушии тонкое отмщение Кашинской надменности. За боярским столом вольготная суетня, шум, веселье... Повзбодри- лись бояре с царским уходом, пораспрямились, рассупонили свою спесь, распнули свою широкость: не стало над ними царского глаза, не стало его суровой и злой пристрастности, ну и дали они себе волю!.. Хоть не надолго, на несколько часов лишь, а все же вольны!.. Вольны встать из- за стола — и не скромненько, не с поклоном царю, и не с мольбою в гла­ зах, когда нет уже мочи осиливать перепотчеванное чрево, а легко и свободно и запросто, как у себя дома, вольны громче обычного клик­ нуть слугу, да и в морду вольны ему съездить от пущего куража, воль­ ны в полный голос говорить, смеяться, вольны, коль заблагорассудится, и на голову стать— кто их теперь урезонит, кто остепенит?!. Воевода Шереметев в злом истерпье подзывает к себе прислужни­ ков, велит им снести себя до ветру. Несут... Смешон воевода на руках у прислужников — этак-то носят по улицам в срамной рубахе баб- блудниц. Князь Хилков, распираемый хохотом, сыпанул вслед куражливый мат — не в обиду воеводе, в потеху иным,— и завихрился по палате ско­ ромный хохот: над боярским столом — ярый, откровенный,, идущий из самой утробы, над столом окольничих — более сдержанный, притаенный, но и ехидноватый, с тонкой злорадинкой, от которой никогда не может удержаться ни одна окольническая душа, если выпадает удобный слу­ чай в чем-нибудь, как-нибудь попотешиться безнаказанно над боярской спесью. Дьякам тоже — только дай подрать пузо над боярами!.. Хохо­ ч у т — как розгами секут! Зато там, где порасселась мелкая сошка,— не родовитые, не чиновные: подьячие, да прочий приказный люд от при­ ставов до судебных старост,— там совсем иные страсти, там не хохот, там хохоток — услужливый, вежливый, мягкий, как подовый пирог... У всей этой служилой мелюзги душа всегда на привязи, и боже упаси дать ей хоть в чем-нибудь волю! Безликие, услужливые, прият­ ные— везде и во всем,— тем они и сильны, оттого и живучи, оттого и не­ уязвимы и счастливы тем!.. Какие только ветры не дуют над ними!.. Ка­ кие грома громыхают!!. Рушатся судьбы, падают головы, жизнь развер­ зается до самой истошной своей безобразности и затягивает в свои смрадные глубины все и всех, всех!.. Но — не их! Они остаются — неиз