Сибирские огни, 1976, №3

опережая Ивана, двинулись по проходу с крестами, хоругвями и ико­ нами монахи... Толпа еще исторгала из своей громадной глотки буйное, неутихающее «Многие лета», давно слившееся в сплошной радостный стон, а над площадью уже взвился яростный зык Ивашкиного голоса, затянувшего по знаку Мстиславского «Казанское знамение», и искром­ сал на части, и разметал это тысячеустое ликующее стенание, и утопил его в бездонной глубине своего могучего баса. Иван приостановился перед папертью, послушал Ивашку... Иваш­ ка, зажмурив от натуги глаза, трубил в небо победную песнь его, Ива­ новой молодости,— молодости, которую он проклял и презрел, и сегод­ ня, сейчас, здесь, на площади, бросил ее себе под ноги и переступил че­ рез нее, как через поверженного врага. И песня, которая раньше возбуж­ дала его, приводила в восторг и волновала, как молитва, показалась те­ перь просто криком, громким, бесчувственным криком Ивашки Носа — его дворового певца,' его холопа, равнодушного не только к каждому выкрикиваемому им слову, но и к тому, о чем рассказывали эти слова, к тому, что стояло за ними, что было кОгда:то в действительности, а те­ перь осталось только в этих словах, в этой песне да в его, Ивановой, ду­ ше и памяти... И память, его память! — самая ревностная, самая живая память, собравшая и сохранившая для него самые мельчайшие подроб­ ности того великого, что было свершено им, эта память могла бы пора­ довать его, но жестокая мудрость, как злобный и чуткий пес, сторожив­ шая его душу, облаяла и эту радость. Он брезгливо взглянул на юроди­ вую исступленность Ивашкиного лица, обезображенного глубоким зе­ вом клокочущего криком рта, и спокойно, как будто о каком-то посто­ роннем и чуждом ему человеке, подумал: «Я помру... Ивашка помрет... песня забудется... Чем помянут меня люди, которые народятся на моей земле после меня? Проклянут?.. Прославят?.. Новые песни складут?!». Ивашка блаженствовал, ликовал, вытягивая из себя неистовые смерчи звуков, и так яростно, так исступленно тянул, словно хотел выр­ вать из себя вместе со звуками и свою душу. Иван слушал его и думал: «Проклянут!.. Истинно — проклянут! Все забудут! Душу мою истерзан­ ную не пощадят!.. Надругаются... Жребий мой тяжкий — безумием на­ рекут! Дело мое правое — злом объявят!». Иван насупился, опустил голову, грузным расслабленным шагом двинулся мимо спешившихся бояр, приготовившихся следовать за ним... Руки за спиной, пальцы сплетены в тугой узел, словно перехватили и держат и душат в нем вырывающуюся из него злобу — или отчаяние; в суровом наклоне головы напряженность и чуткость, как будто он прислушивается к чему-то в самом себе, и надменность, и гнев, и явное нежелание смотреть в окружающие его лица... Отзвуками только что замершего гула толпы гудит под ногами Ива­ на земля, гудит воздух, гудит его тело — изводящим, злорадным гудом, гонящим его прочь отсюда, прочь... И мысль, все та же мысль, и то же — неотступно и злорадно — преследует его: «Я храмы ставлю, города, но и над ними время... Над всем рукотворным— время! Неизбывна лишь память людская... И добрая, и злая — одинаково!.. Но всяк живущий о доброй памяти печется — и не перед господом допрёжь всего, а перед людьми, рт которых господь призовет его на свой самый страшный суд. Я також.'.. також!..— доброй памяти жажду!.. Перед людьми, коих за гробом ни зреть, ни ведать не буду. А пошто мне их память?.. Пошто, коли я господом судим буду? Пошто, коли господь меня простит и оп­ равдает?! И где оно, то добро, коим добрая память сотворяется? Где оно — истинное добро?! Что ведают смертные о добре?.. Сострадать не­ счастному, напоить жаждущего, обогреть холодного, приютить бескров­ ного?! Но господь нарицает: зри, добро в твоей душе не есть ли зло? Зри! Да смертному не видны дальние стези, что ведут к добру... Он поз- s. Сибярс«еяе огни \° 3.