Сибирские огни, 1976, №3

,на себя, потому что сам царь надевал всегда на одну шубу больше, чем дозволял боярам. Но между собой, в отсутствие царя, бояре пускались во вся тяжкая! Кто имел пять шуб, тот, если удавалось, натаскивал на себя все пять! Шуба была неузаконенным показателем знатности, богат­ ства, чести и давала возможность любому, даже самому последнему хо­ лопу, почувствовать себя важным. Шубе кланялись, на ком бы она ни была: кланялись ментеням, охабням — и не зря: не только холопу, но да­ же не каждому дьяку была по карману такая одежда. Но если дьяк все же скапливал деньжонок на белку или куницу и покрывал ее фряж­ ской сукманыо, то разве мог боярин допустить, чтоб на нем не было ниче­ го лучшего и большего. Перед дьяком,, однако, боярин не станет потеть, но между собой они уж усердствовали: семью потами изойдут, а до кафта­ на не разденутся. Великая это была услада — явиться в думу в трех шу­ бах, а следом слуги — еще с тремя!.. Кто против этого мог устоять?! Не­ многие... На дворе уж был март, а они все не могли угомониться, все трясли один перед одним своими шубами, да и повод был — в нынешнюю зиму в старом царском дворце, где помещалась думная палата, топили не до жары: царь позабрал многих истопников к себе во дворец. После заутрени, угрюмоватые, сонные, собирались они в палату, пристывали к лавкам, раскидывая по ним полы своих шуб,— намерен­ но раскидывали, чтоб и испод показать, — выпроваживали слуг в пред- сенцы и начинали свои заумные аханья. Каждому не терпелось выска­ заться (за ночь много дум скапливалось!), но разговор начинали посте­ пенно, и к делу, которое сильней всего тревожило, подступали издалека. Первыми обычно говорить начинали старшие. Младшим было «нелю­ безно зачинать говорю» — где бы то ни было, а уж особенно в думе. Если кто-нибудь из младших и решился бы начать разговор первым, все равно его не поддержали бы... А у старших, у больших бояр, — своя ле­ сенка, и на лесенке той — свой шесток! Молчит Мстиславский — так и все молчат! А Мстиславский в последнее время все больше молчал... Опасно стало говорить в думе — если не о хворях или семейных дряз­ гах: многие шли в думу отвести душу, а многие — чтоб на эту душу до­ нести. Вот он — Вяземский: смирен, зайцем держится, но знает Мсти­ славский, что он уже давно натаптывает тропку к царю. Только пока что тропка эта зыбка, нужно втоптать в нее кого-то, иначе далеко по ней нё уйдешь. Знает Мстиславский, на кого он уже и намерился — на Салтыкова, царского оружничего. Салтыков тоже хват, и с дурна ума пальцы в рот никому не прложит! И против царя, должно быть, и в мыс­ лях противного не держит. Но и у него дорожка не гладка, споткнется где-нибудь, вот тут-то его Вяземский и втопчет под себя. Под стать Вяземскому и иные: царский сокольничий1 — Пушкин, ловчий2— Ловчиков, Умной-Колычёв... Все они ждут своего часа, ждут случая, чтоб перешагнуть через других, чтоб приблизиться к царю... Пушкину, с его захиревшим родом, только в холопы наниматься, если царь его от себя отставит, а Ловчиковы уж добрую сотню лет не отдают своего чина никому, и этот от царя ни на шаг не отступит. Вложит ему царь в руки вместо своры топор, повелит рубить головы — станет ру­ бить. Умной-Колычёв родовит, богат... Колычёвы — старейший род на Москве, и немало было среди них, которые сложили свои головы в борь­ бе против царского дома, выступив на стороне удельного старицкого князя, многие вынуждены были бежать из Москвы, постричься в монахи, а этот счел за лучшее поискать царской благосклонности и, кажется, 1 С о к о л ь н и ч и й — низший придворный чин, ведавший царской соколиной охотой. 2 Л о в ч и й — также придворный чин, ведавший п-совой охотой.