Сибирские огни, 1976, №3

и теперь в нем теплела душа к человеку, который больше чести, больше богатства любил книги. Может быть, и в угоду этому человеку, желая хоть как-нибудь воз­ наградить и обрадовать его, и решил Иван, вдруг вспомнив при виде его о печатне, уже не отступаясь, довести ее до конца. — А что, поп, сможем ли мы сами, без немцев, книги печатные де­ лать? — спросил Иван у растерявшегося и чуть не бухнувшегося на коле­ ни дьякона. Федоров всегда терялся при встречах с царем — не от страха перед ним, не от своей приниженности... Федоров был горд—выстраданной, затаенной гордыней, которая чем сильней, тем скрытней, но в Иване, вместе с его мрачной надменностью, вместе с недоступной, суровой царственностью была еще и какая-то удивительная, совсем непонятная в нем, мужицкая простоватость, которая подманывала к нему людей, от­ крывала перед ним их души, мысли, и к которой никак не мог привык­ нуть Федоров, всякий раз оказываясь захваченным врасплох. Он не знал, как держать себя с Иваном, терялся, потому что перед ним одновременно был и царь и мужик, который мог высморкаться в по­ лу кафтана и тут же, даже не садясь на трон, приняться вершить судьбу подвластной ему Руси. — Не поп... лишь дьякон я, государь,— зачем-то поправил Федоров, совсем не понимая от растерянности, что говорит такое только в досаду царю. Уж не' хочет ли он, чтобы царь помнил о нем доподлинно — кто он таков?! Но Иван не заметил или простил дьякону его невольную дерзость. Сказал мягко, шутливо, чтоб помочь ему побороть свою растерянность: — Все одно — поп!.. Иван подкупал своей простоватостью; когда он был спокоен, она за­ стилала в нем все остальное, она заставляла забывать, что он — царь, но горе было тому, кто забывал об этом. Знал Федоров, как коварна эта не­ объяснимая, не богом, не чертом даденная царю странность, знал, как жестоко расплачиваются, доверившиеся ей, но каждый раз, встречаясь с Иваном, он чувствовал, что не может таиться перед ним, не может юлить, хитрить, прятать свои мысли, угодничать, лебезить... Он растерян­ но, тревожно, но открыто смотрел в глаза Ивана. — Почто ж молчишь, дьякон? — Иван намеренно отвернулся от Фе­ дорова, стал рассматривать книги. Федоров вымученно вздохнул за его спиной. — Аль боишься правду мне изречь? — Иван скосился на Федорова, приглушенно сказал: — Мыслишь — не по русскому уму дело? — Была бы воля твоя, государь, а нам, русским, у заморцев ума не занимать! — Ужли заморцы не искусней нас? — Может, где и искусней, государь...'* Да токо и за морем горох не под печку сеют. — Почто ж там все лучше, чем у нас? И города каменны, и корабли могучи.... По океанам плавают! А у нас на реках и стругов не вдосталь. И машины там диковинные! — Воля твоя, государь,— и у нас заведется такое. Повелел ты по­ ставить храм на диво земле всей нашей, и есть храм! Повели... — Кому — повелеть? — вздернулся Иван, и глаза его стали надмен­ но-злыми.— Молчи, дьякон, не ублажай меня! Некому повелеть! Бояре мои на грамотах кресты ставят!.. А мужику... — губы его брезгливо вы­ пятились, глаза обежали Федорова сверху вниз.— Мужику: хлеб-соль есть, и вся честь! Федоров почувствовал в этих словах Ивана укор и ему... Ожгло его, будто горлом потек кипяток. Никогда еще он не чувствовал себя таким