Сибирские огни, 1976, №2

кронштейна всю терраску можно было поворачивать вслед за солнцем! Говорили, что Василий Васильевич не только вычерчивал, вязал, клеил собственноручно цветник-терраску, но и горшочки все до единого а они были с амы х разных размеров — сам лепил и обжигал в дом аш ­ ней электропечке. И то, что в горшочках сейчас зеленело, топорщилось колючками, наполняло комнату нездешним благоуханием , тоже к азалось делом рук с ам о г о Василия Васильевича. Терехов огляделся. Один на один в кабинете Васильева он был впервые, и его странно поразил контраст между цветуще#, б л а г о у х аю ­ щей жизнью цветника-терраски и угрюмой монументальностью книжной полки, набитой справочниками. Черные занумерованные тома давили многопудьем знаний, чугунной мощью истины, закона, тайн, запретов, угроз. Зде сь же, на воздушной терраске, радостно дышала, резвилась вдохновенная фантазия самой природы! Одноухий зайчонок поставил лапку на край горшочка и — с к о к !— сейчас спрыгнет на пол и помчится по коридорам! А вот надулся разозленный ежик, фыркает на цаплю, н а ­ целившуюся на него клювом! Перетянутые в талии — руки в боки — пля­ суны, грациозные плясуньи в юбк а х колоколом, избушки на курьих нож ­ ках, канделябры,— и все это зелено-колючее собрание цвело сейчас ярки­ ми сочными цветами. Там алый граммофончик, тут оранжевая кувшин­ ка, а вот полыхает языками пламени трепетный живой костерок! Дети пустыни, обласканные человеческой рукой, почуяли весну и цве- ли, цвели!.. В сущности, неталантливых людей нет, думал Терехов. Именно т а ­ лантливость, красоту души должен прежде всего увидеть, почувствовать в человеке писатель. Не то, что снаружи, что есть не главное, не суще ст­ венное, а что исходит из его сокровенного «я» и является истинной сутью личности. Миссия писателя в известной степени сходна с суровой ролью Регулировщика в природе, того, что стоит на перекрестках всех дорог борьбы живого за существование. Писатель тоже отбирает Лучшее. И утв ерждает его. Торжество Лучшего в человеческом обществе и н азыва­ ется Справедливостью. Добром . Истиной... Но писатель в отличие от Регулировщика, карающего смертью за неудачливость, посредственность, ищет прежде всего прекрасное. Копит его. И сл а г а е т ему гимны... Зазвонил телефон; икнув, попросили Васильева. — Это ты, В а с я ? Слушай, В а с я . Мне плохо... Аврорин. Выпил. Ходит по городу в поисках «трагической мысли, ко­ торая разбудит и потрясе- обмелевший мир». Хороший, незаслуженно обойденный славой романист, его историческую эпопею о последних ц а ­ рях Византии Терехов обливал слезами восторга. У Аврорина есть верная спутница в его философических странствиях по городу. Это полая внутри трость (емкость жидкости — пятьсот гр ам ­ мов) с навинчивающимся в качестве пробки кубком-рогом. Но трость она лишь с виду, на самом же деле это «лампа Алладина», вещь, дей ст­ вительно, волшебная: в походной емкости содержится завинченная куб ­ ком-рогом «мировая душа». Что такое «мировая душа » — вопрос фило­ софский, но приобретается эта субстанция в ближайшем гастрономе и, будучи куплена, переливается из пошлой бутылки в «лампу Алладина». Это либо портвейн «три семерки», либо «кубанское», а в период злого безденежья «рубин», крепленый мухобой местного разлива. С неразлуч­ ной спутницей своей Аврорин и ш а га ет сейчас по городу, осмысливая пу­ ти спасения «обмелевшего мира». Посидит где-то на скамейке, помолчит с ам с собой, созерцая и размышляя под неумолчный прибой океана градского бытия. Потом открутит рог, наполнит «мировой душой» и вы­ пьет. Н а планете делается теплее... ' — Это не В а с я ? В с е равно. Мне грустно, В а с я . Н а душе сумерки... б*