Сибирские огни, 1975, №12

170 ЮРИЙ ПОСТНОВ депо было совершить подвиг Прометея, что его силы гибнут понапрасну, и это ему тем больнее сознавать, что он стал жертвой «глупого воробья». В последних словах, вполне возможно, содержится намек на об­ щего гонителя декабристов — русского царя. Глубина, кардинальность проблемы бес­ плодной гибели в творчестве Кюхельбекера очевидна. «Блажен, кто пал, как юноша Ахилл»,— восклицает он в стихотворении «19 октября» и с грустью констатирует: А я один средь чуждых мне людей Стою в ночи, беспомощный и хилый,— Над страшной всех надежд моих могилой. Над мрачным гробом всех моих друзей... И все же Кюхельбекер не теряет мужест­ ва— он продолжает писать, он вновь и вновь стремится утвердить себя как поэт и черпает силы в сознании нерасторжимости «священного союза друзей». Несмотря на все страдания, поэт сохраняет удивитель­ ную силу духа, верность идеалам юности. Когда он мысленно обращается к друзь­ ям в священный для них день 19 октября — день основания Царскосельского лицея, в его стихах естественно возникает образ Сибири: она рисуется его воображению гро­ мадным пространством, которое разлучило его с ними. «Европы страх — седой Урал, и Енисей, и степи, и Байкал теперь меж на­ ми» («19 октября ”1836 г.»). Сибирские мо­ тивы неотделимы в поэтическом сознании Кюхельбекера от темы прерванной дружбы, разлуки с любимыми людьми, постепенной утраты их одного за другим. «На диком бе­ регу Онона» он склоняется «жадным слу­ хом на рев и грохот вод, на ветра свист и шум»,— Жертв сердца своего, страдальцев и поэтов, Я вызывал из дальних их могил. Угрюмый сын степей, хранительниц Китая, Роптал утесами стесняемый Онон, Волнами тусклыми у ног моих сверкая, И, мнилось, повторял ИХ передсмертный стон. И, словно факел ИХ унылых похорон. Горела на небе луна немая. («Три тени») Страдания поэта не рассеиваются и кар­ тинами щедрой плодоносной осени. Одно из поздних своих стихотворений Кюхельбе­ кер начинает как будто бы без обычной уг­ рюмости: «Работы сельские приходят уж к концу, везде роскошные златые скирды хлеба...» Но сразу вслед за тем звучит пе­ чальная нота: «Уж стал туманен свод по- мерюнувшего неба, и пал туман и на чело певцу...» Кюхельбекер воспринимает Сибирь толь­ ко глазами изгнанника. И если в его сти­ хах появляются отдельные беглые штрихи сибирской природы, то они лишь оттеняют его скорбные переживания: Что скажу я при исходе года? Слава богу, что и он прошел! Был он для изгнанника тяжел. Мрачный, как сибирская природа. («При исходе 1841 года») Противоречия между Кюхельбекером и ненавидевшим его мещанством не означа­ ют, однако, что в Сибири никто не относил­ ся к нему с сочувствием и пониманием. С дружеским посланием обращается поэт, на­ пример, к А. А. Мордвинову, молодому крае­ веду и путешественнику, который не только посещал ссыльного декабриста, но и писал ему, снабжал его книгами и журналами. 22 июня 1840 г. Кюхельбекер записывал в своем дневнике: «Провел неделю, в которой отстал от всех своих занятий, зато познако­ мился с очень милым человеком М. А. Дох­ туровым». Это был разносторонне одарен­ ный человек, врач, знаток многих языков, воспитанник трех университетов —Дерпт. ского, Берлинского и Гейдельбергского, за­ несенный судьбою в Нерчинские заводы. Но особенно тепло Кюхельбекер относился к верхнеудинскому доктору А. И. Орлову, другу многих декабристов, инициатору ря­ да рукописных изданий, энергичному обще­ ственному деятелю. Отношение к Орлову, к его неугомонной и излучающей радость личности чувствуется в самом стиле посла­ ния, несколько неожиданного для Кюхель­ бекера: Я простился с Селенгою, Я сказал: прости. Уда! Но душа летит туда. Где я сблизился с тобою, Где, философ и поэт, Ты забыл коварный свет. Там. где подал ты мне руку. Там и я, было, забыл Жребий свой,—изгнанья муку.. Требовательный к людям, не всякого до­ пускавший к своему сердцу, Кюхельбекер тем прочнее привязывался к тому, кто ка­ зался ему достойным доверия и любви. С болью писал о« прощальные стихи своей воспитаннице Васиньке Разгильдеевой, ко­ торая должна была уехать и которую доб­ рый и неуклюжий учитель Вильгельм Кар­ лович полюбил всей душой («Фантазия, Ун­ дина, Пери...»). Но самое глубокое чувство пробудила в поэте другая его ученица — Аннушка Раз-гильдеева. Это была последняя любовь Кюхельбекера, которая принесла ему ни с чем не сравнимую радость. С большой проникновенностью, с величай­ шим целомудрием обращается этот, немо­ лодой уже, надломленный страданиями че­ ловек к девушке, едва вступающей в жизнь, но наделенной добрым, отзывчивым, чутким сердцем: Друг! — и я, было, устал: Горьки были испытанья. Ношу тяжкого страданья Средь пустынь и тундр и скал Я влачил в краю изгнанья. Вдруг ко мне спорхнула ты. Будто с горной высоты Ангел мира, ангел света; Из-за грозных, черных туч Мне мелькнул веселый луч, Луч радушного привета; Дол угрюмой темноты Вкруг меня ты озарила Блеском детской красоты... Аннушка являлась для поэта «единствен, ньш утешением», и тем тяжелее, драматич­ нее был разрыв с ней в 1842 г. в значитель­ ной мере под влиянием ее матери, которая сама увлеклась Кюхельбекером и настраи­ вала дочь против него. «Ни один год моей жизни не начинался так тяжело, как ны­ нешний»,— писал он в своем дневнике 9 ян­ варя 1842 г. Нужда, многочисленные долги, хозяйственные заботы, трудные отношения с женой, смерть любимого сына Ивана, по­ теря Аннушка —все это обрушилось на Кю