Сибирские огни, 1975, №12

130 ЮРИИ МАГАЛИФ казалось, что все утрачено... Истинный же атеист не признает слова «ка­ залось». Он вооружен глубокими познаниями; он опирается не на вооб­ ражение, а на реальный опыт, на могучую силу мозга, стократно про­ веренных убеждений. Слышите —убеждений, а не предубеждений!.. Столкнувшись с чем-нибудь непонятным, непривычным, даже нелепым, атеист не отвергнет это бездоказательно, не возмутится, не отвернется в испуге. Но изучат обстоятельно, как можно полнее. И только изучив, скажет: «приемлю» или «не приемлю». Я видел различных людей. Обряд исповеди открывал разнообразие человеческих характеров. И до­ вольно скоро я осознал, чго живу в нереальном мире предубеждений. Что уподобляюсь хирургу, который вместо скальпеля, иссекающего язву, пользуется лишь обезболивающим наркозом. Что говорить —за два ты­ сячелетия христианская церковь научилась утешать слабовольных, за­ путавшихся, убогих! Но, воистину, надо быть слепцом, чтобы не видеть, как изменился мир, как в ныне существующей жизни —в советском об­ ществе!—все меньше места для одиночества и страха перед грядущим. Над проповедью библейских легенд возвысились и утвердились принци­ пы Разума. Так пусть и он поможет мне ответить на вопрос: «Что есть истина?» Да, конечно, в те молодые годы мне казалось, что я избираю достойный путь, восприняв сан иерея. Мне это казалось... Лишь каза­ лось... Ужасное предубеждение! — Так! —Шайдуров пристукнул кулаком.—Аминь!.. Я к месту употребил это слово? Тихо ст'ало в комнате. Так тихо, что был слышен хруст табака в папиросе, которую Михаил Терентьевич долго разминал, заду­ мавшись. Промтов, весь какой-то выжатый, изнемогший, присел на краешек стула и, запрокинув голову, сонно уставился на чучело ястреба под потолком. Пронзительно затявкала шавочка. В комнату без стука вбежала Мотовилова: — Скорей!.. Тоня там... Скорей, товарищи!.. ...На крыльце сидели трое. Сидели, словно не было ни тьмы, ни хо­ лода; будто вышли из дому и присели на ступеньках. У самой двери, привалясь спиной к косяку —Антонина; черный по­ лушубок кое-как прикрывал плечи и грудь; голые коленки белели под полой полушубка. В первую секунду Касаткину почудилось, что на ее лицо зачем-то наброшена рваная тряпка... тут же он понял, что это — кровь, густо залепившая лоб, щеку, шею. А чуть пониже, на ступеньках—Никифор Кишкин и пожилая жен­ щина в стеганой телогрейке. Прасковье Алексеевне было страшно смотреть на подругу; прижи­ мая руку к горлу, отвернувшись, она тихо объясняла милиционеру: — Мы пельмешки лепили. Потом вот дядя Никифор заявился... У него сестра при смерти —врачи сказали... Пол-литра принес... стакан выпил. Только налил второй, слышим —стучат... Тоня спрашивает: «Кто там? Входите, не закинуто!».. А за дверью ласково: «Николаевна, выйдь на словечко...» Она, как была в фартуке, да с пельмешком в руке, вы­ шла на крыльцо... Ох, не могу! Упало там что-то на крыльце... Дядя Ни­ кифор к двери —не поддается... Он оттиснул дверь... Тонечка —поперек крыльца... а та убегает. Дядя Никифор словил ее все-таки... Хотели за­ нести Тонечку в комнату —побоялись: жарко там, да и растрясти мож­ но... Посадили эдак вот... Женщина в телогрейке беспрерывно крестилась. — Кто такая? —шепотом спросил Шайдуров женщину.