Сибирские огни, 1975, №10

82 В школе Ставинский учился нехотя, был нелюдим, зато дома он усердно стучал по клавишам рояля и бойко болтал на немецком языке, которому его обучила приживалка генеральши, дальняя родственница — пучеглазая Гретхен. Бродская не порывала связей со своей надменной и брюзжащей средой. В ее доме собирались эти «бывшие», потерявшие, однако, вместе со своими доходами былой лоск. Их тянуло к взаимному общению, и они держались этакой колонией; жили в грезах, тоске по былому, злобно игнорируя бурление новой жизни. Иногда они усаживались вокруг лафитничка, и тетя доставала серебряные вилки. Слышались изысканные комплиментарные тосты в адрес женщин. Пели под гитару: «Глядя на луч пурпурного заката», «Пара гнедых», «Накинув плащ, с гитарой под полою»... Тетя, стоя с бокалом в руке, читала, глядя в потолок, стихи Блока: «И каждый вечер в час назначенный (иль это только снится мне?) девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне»... Мужчины то и дело целовали у дам руки. Дамы курили «Иру», а иногда, смеясь, танцевали французский канкан... Ставинский рос розовощеким крепышом. Он рано физически развился и любил свое тело. Каждый раз, возвращаясь из школы через Аничков мост, Петя подолгу смотрел на прекрасные конные группы Клодта. Ах, какое изящество, гибкость и какая сила сочетались в этом бронзовом юноше! Он, словно играя, легко удерживал коня> рвавшегося вперед. Сила'— это красиво! Научиться подчинять себе свое тело, выработать пластичность... И пятнадцатилетний Петя стал посещать гимнастическую секцию при ближайшем клубе. Когда тетю парализовало, он бросил ее и уехал к отцу в Москву. Шли годы. Он уже занимался в театральном училище, но гимнастика и музыка все еще оставались его основным увлечением. В сороковом году он все-таки получил диплом об окончании театрального училища. Но не поехал по назначению в Саратовский драматический театр, а к концу года отправился в Ригу попытать счастья как пианист. Ведь пианист — это не драматический артист, затерявшийся в общей массе действующих лиц. Тому нужны годы, чтобы выделиться. А в этом амплуа он сразу выходил на авансцену. Ставинским уже владела жажда позировать, выделяться, покорять — так трансформировалось в нем тетино «камерное» воспитание. И он томился обыденностью привычной обстановки в Москве, ему хотелось снова глотнуть «старого воздуха». В Риге он имел успех, и это открыло ему новые горизонты. Сумасбродные девицы бросали на сцену цветы с записками. У него появились друзья из рядов «золотой молодежи». По ночам его вводили в душные салоны рижских аристократок, еще не успевших подчинить свой образ жизни экономному советскому рублю. Томная, тягучая музыка... Шампанское и старые запасы бордо... И женские руки опираются ему на плечи. Татьяна шепчет: «Какой ты красивый, Петер! Играй, играй, могучий славянин!» Эта женщина вошла в его жизнь, и он остался в Риге. Но ему не хватало денег, и от этого он страдал. И тогда, как бог из машины, появился Айнар Зиргус, знакомый Татьяны. Зиргус по-своему оценил Ставинского: он сумеет пройти по металлической балке на десятиметровой высоте... «...По балке всего-навсего семь метров и спустить на веревке в люк небольшой, но тяжелый пакет... О, это совсем не опасно, Петер, ты же такой ловкий, такой сильный! Я тебе укажу место, откуда ты залезешь на балку, тебя никто не увидит»,— убеждал его Зиргус. И Ставинский согласился. Он нес впереди себя веревочный обруч,