Сибирские огни, 1975, №10

ГДЕ-ТО В ГОРОДЕ. НА ОКРАИНЕ 67 графические ошибки, я поспешил размножить рукопись и понес ее друзь- ям-прцятелям — на суд их и приговор. Друзья, давно смирившиеся с неотвратимостью подобных моментов, изобразили на лицах интерес, а иные старательные даже нетерпение: дескать, ну-ка, ну-ка — что ты там снова отчубучил? Подождав неделю, я, как охотник, заблаговременно расставивший снасти, отправился собирать добычу. «Что там в моих силках и ловушках? — волновался я.--- Какие соболя-горностаи?» Конечно, отдавая рукопись, я всякйй раз бормотал обязательное, что жду, мол, только правду,одну правду и ничего, кроме правды. Но кто же не знает, что это всего лишь заклинание, вроде «ни пуха ни пера» или «ни рыбы, ни чешуи». На самом-то деле, боясь сознаться даже самим себе, мы всегда ждем единственного зверя. У этого зверя васильковые глаза, , нежная искрящаяся шерсть и мягкие лапы, лишенные когтей. Имя ему — Восторженное Впечатление. На этот раз, однако, в ловушках моих оказались какие-то, мелкошерстные, коротконогие ублюдки. Первый друг признался, что впечатление у него возникло сложное: пока читал — было легко, а как дочитал — то стало ему вроде бы не очень-то весело. . Второй мой друг — человек жизнерадостный и полнокровный, искренне даванув мне руку, сообщил: — Местами ржал! Местами, старик, прямо укатывался... Н о ‘местами... понимаешь? — он ткнул пальцем куда-то под широкий лацкай модного блайзера, и выражение лица у него сделалось беспомощно-просительным. — Полегче бы, старик, а? Не нажимал бы ты так. — Да где же я нажимаю-то? Конкретно? Друг поднял глаза вверх, повспоминал и ответил, что конкретно так вот сразу указать не может. Но впечатление осталось. Третий друг (друг — редактор) мне посочувствовал. — Я тебя понимаю,— сказал он.— Я-то тебя понимаю.— (Редактор родился в сорок третьем году и краешком прихватил лихолетье).— Но мой тебе совет: просветли маленько. Тут редактор увлек меня разговором о том, что детство все-таки было детством, таким, какое досталось, единственным и неповторимым, и мы с ним, действительно, припомнили много неповторимых моментов. Редактор сказал, что никогда уж больше не носился, замирая от восторга, босиком по неоттаявшей еще земле. Я заметил, что никогда больше мне не приходилось ночевать в избе вместе с коровой (это чудо — как старательно втягивала она бока, чтобы протиснуться в узкую дверь, как вздыхала потом в темноте и уютно хрумкала жвачкой). Редактор, мечтательно закатывая глаза, вспомнил суп из молодой крапивы и пожалел, что теперь его дома «е варят. Я подкинул ему на второе драники из тертой картошки и тошнотики из мороженой. Редактор, посмеиваясь, рассказал, с каким удовольствием грызли они, бывало, соевый жмых. Я похвастался подсолнечным, о котором он, оказывается, понятия не имел и который несравненно вкуснее соевого. Мы вместе поиронизировали над авторами многочисленных повестей о детстве деревенском и пригородном, детдомовском и блокадном, оросившими сиротскими. слезами и этот самый жмых, и драники с тошнотиками. Можно, разумеется, проклясть жмых, допустили мы, особенно, если учесть, что именно от разносолов тех полуголодных дней тянется цепочка к твоей больной печени. Но ведь печень болит теперь. А жмых был тогда.