Сибирские огни, 1975, №10

42 — Врешь, цыганская морда! — сказал четвероклассник и, заложив средний палец правой руки между большим и указательным, присадил мне оглушительный деревянный щелчок. Из глаз моих сами собой брызнули слезы. Тогда другой четвероклассник, ужасно большеротый и носатый, сказал:— Не плачь, оголец, я тебе фокус покажу. Гляди. Он раскрыл свою необъятную пасть, занес в нее, как в пещеру, кисть руки, густо вымазанную клейстером, и вынул обратно, не царапнув ни об один из редких зубов. Все потрясенно загудели. — Я еще и не такое умею,— похвалился носатый.— У тебя хлеб есть? — Есть,— кивнул я. — Ну, волоки сюда. Я пулей слетал в класс и вынес ломтик черного хлеба, политого постным маслом. Носатый подбросил ломоть вверх, хамкнул на лету как собака, глаза его на мгновение округлились и по горлу пробежала судорога, значение которой я не сразу понял. Я ждал, что сейчас он извлечет обратно мой ломтик,— целый, как до этого руку. — Ну! — заторопил я его.— Открывай рот! — Бе-е! — сказал носатый, раззявив пустую пасть, и толкнул меня в-грудь. Толкнул он меня вроде бы слегка, но, оказывается, за моей спиной уже стоял на четвереньках один его сообщник — так что я будь здоров как полетел... прямо под ноги выходившему из класса учителю. — А, это ты, хулиган! — забормотал учитель, одной рукой ловя за скользившие с носа очки, а другой целясь схватить меня за шиворот.— Ну-ка, марш к директору!.. Столь жесткая встреча поубавила мой восторг перед школрй, и я решил на время воздержаться от посещения ее — хотя бы до тех пор, пока примерные мальчики подучат алфавит. А там видно будет. Две возможности не пойти на уроки открывал мне опыт собственный и отцовский: Можно было расковырять гвоздиком новенькие желтые ботинки из пупырчатой свиной кожи. Или симулировать болезнь живота. На ботинки, после целого года босячества, у меня не поднялась рука. Я остановился на втором, не раз проверенном способе. У матери против этой болезни имелось одно, тоже проверенное средство: стакан крепкого чая с подгорелым сухариком. К нему она и прибегла. Промаявшись до обеда от безделья и голода, я сказал матери, что живот у меня вполне прошел, и, чувствуя смутные угрызения совести, даже изъявил желание заняться каким-нибудь полезным делом, например, сходить к железнодорожному переезду поторговать семечками. Приятно удивленная мать тут же насыпала мне в старую наволочку с полведра жареных подсолнечных семечек. — Гляди-ка ты, что школа-то с вами Делает, с чертями безмозглыми!— одобрительно сказала она.— Может, хоть матери научитесь помогать. У меня же на этот счет были свои соображения. Я думал: вот продам семечки, принесу домой деньги, мать еще больше обрадуется — и тогда завтра можно будет попытаться убедить ее, что пока все подсолнухи не распроданы (а мы наколотили их несколько мешков), в школу мне ходить не стоит. Возле железнодорожного переезда был не базар, а так себе — базарчик на несколько точек. Одна бабушка продавала самосад, крутились