Сибирские огни, 1975, №10

38 ство меня на другой же день отлупили бы его братья. Ваньку можно было только повалить на землю и держать до тех пор, пока он не запросит пощады. Но и это не считалось победой. Ванька сохранял за собой еще одно право — на коварство. Он с готовностью просил пощады, вставал на ноги и, звонко поддернув сопли, требовал: — Давай сначала. Я оглядывался на судей. Судьи молчали, трусливо опустив глаза на побитые цыпками ноги. Тоскливые это были драки. Не драки, а сказка про белого бычка: «На кол> мочало — начинай сначала». Получалось, что Ванька непобедим, как Кощей Бессмертный. Конечно, будь у меня тоже старший брат, Ванька бы так не зарывался. С другими он все же побаивался шибко нахальничать. У других было кое-что припасено против Ямщиковской орды. Например, крепенькие, как грибочки, братья-близнецы Петя и Митя Брухи даже драться один на один выходили вдвоем. С этим никто не спорил: Брухи считались у нас за одного человека и откликались на общее имя —- Петямитя. Наконец, если Петюмитю колотили, на защиту их вставал сам Брухо-стар- ший, связываться с которым — все знали — было пустым делом: только отшибешь кулаки. Васька Багин распускал про себя слух, что он блатяк и запросто может «пописать» обидчика — то есть полоснуть ему по носу бритвочкой. Вадьке верили. Может быть, потому, что собственный его нос был разрезан в какой-то давней схватке. В опасные моменты Васька, засунув руку в карман и дерзко выставив свой «руль», украшенный бугристым белым шрамом, блатной скороговоркой спрашивал: — Хочешь, падло, тебе такой же сделаю? Поодиночке перед ним отступали даже старшие братья Ваньки Ямщикова. Я не носил в Кармане бритвочку. Отеи мой был на фронте. А мать вела свою войну — куда тяжелее и серьезнее моей. У матери была особая платформа: она сражалась за Советскую власть без бюрократов. Про Советскую власть она не могла слышать худого слова. Если какая-нибудь соседка неосторожно вспоминала при ней, как хорошо да сытно жилось раньше, у матери леденели глаза, она вся напрягалась и резко говорила: — Ты, видать, кулачка была, что ранешнюю-то жизнь хвалишь?! — Что ты, что ты, Васильевна! — испуганно отмахивалась соседка.— Какая там кулачка! — Кулачка, а кто ж ты больше! — наступала мать,— Небось, лавочку свою держала, а другие на тебя чертомелили... Нет, как я девяти лет пошла по людям работать, жилы тянуть,— так я ее не похвалю. Видала я эти жирные-то куски... в чужом рте. А ты, поди, сама их трескала в три горла — вот тебе Советская власть в носу и щекочет! Кончалось тем, что соседка бежала от матери, как от чумы, на ходу крестясь и отплевываясь. Бюрократов мать готова была придушить собственными руками, а факт их существования считала чьим-то большим недосмотром. То есть, определенно чьим. Не раз я слышал, как она ругалась: П куда только Сталин смотрит?!. Чего он там себе думает, осетин чертов?— (мать почему-то считала Сталина осетином).— Когда ’ уж он им, паразитам, хвосты попришемляет?! Однако указ о пришемлении хвостов бюрократам задерживался, и .мать вынуждена была действовать в одиночку —своими, партизанскими методами.