Сибирские огни, 1975, №10

25 участка... А там — начальник цеха... А там — половиной завода заворачивать начнешь!.. Какие твои годы... Отец пятился от слепящего металла, царапал негнущимися пальцами ворот рубашки и бормотал: — Ну его к такой матери... Жарко здесь... Айда на волю. Он так и не дал себя уговорить — остался на всю жизнь коновозчи- ком. По трем великим стройкам прогромыхала его телега — по Кузнецкому металлургическому комбинату, Сталинскому алюминиевому заводу и знаменитому Запсибу. Эта работа давала возможность только-только прокормиться, но зато оставляла отцу его свободу. Тем не менее, как только отец обнаружил, что сын превзошел его в грамотности — а случилось это, когда я познал недоступные ему десятичные дроби — для меня он стал мечтать о несвободе. Обычно это происходило дважды в месяц, в дни получки и аванса, когда отец распивал традиционную бутылочку со своим дружком дядей Степой Куклиным. После четвертой рюмки они начинали хвастаться сыновьями. Дядя Степа, бывший в молодости неотразимым и безжалостным сердцеедом, видел в сыне повторение себя. — Красивый растет, заррраза,— говорилен, со злобной одобрительностью скаля зубы,— Уже волосы начинают курчавиться. Вот здесь над ушами. Как у меня. У-ух, девок будет шерстить, подлец!.. Отец, не имевший возможности похвалиться моей курчавостью, упирал на иные качества. — А мой Миколай — голова! — кричал он, придвигаясь к дяде Степе. — Башка!.. Вот погоди маленько — он себя покажет. Придет к нам на конный двор — и Старкова побоку... (Старков был начальником конного двора). А что ты думаешь? Спихнет. Какая у Старкова грамотешка? Три класса, четвертый— коридор... А там — дальше-больше — в трест придет: Вайсмана побоку!.. А там — глядишь — в райком, замес- то Косорукова... А там — в горком! Почему-то, в представлении отца, ни одну из этих должностей я не мог занять мирным путем, а непременно должен был кого-нибудь спихивать, сковыривать, давать кому-то по боку и по загривку. Может быть, опыт убеждал его в том, что начальники добровольно не уходят, а здоровое пролетарское чутье подсказывало, что менять их время от времени надо? Не знаю. Во всяком случае, по отношению ко мне это выглядело нечестно: сам-то папаша умыл руки раз и навсегда. Почему же мне надо было спихивать этих озабоченных людей и занимать их должности? Нет, я не собирался ни в трест, ни в горком. И вообще, если уж честно признаться, я больше всего мечтал стать Ходжой Насреддином. Но мои личные планы никого не интересовали. Такова уж горькая детская доля. Ребенок не успевает еще износить и пары собственных сапог, а уж долг его перед семьей и человечеством достигает совершенно невероятных, циклопических размеров. Все от него чего-то ждут. Отец хочет видеть его министром или, по меньшей мере, директором завода. Дядька рассчитывает, что он станет звездой футбола, будет ездить по заграницам и привозить родственникам— в том числе и ему, дядьке, — дооогие подарки, хотя сам он вот уже полгода не может подарить племяннику клятвенно обещанные цветные карандаши. Дедушка, грея возле печки ногу, простреленную во время Русско- Японской войны, твердит: генералом, генералом...