Сибирские огни, 1975, №10

ГДЕ-ТО В ГОРОДЕ, НА ОКРАИНЕ 23 Здесь требуется маленькое пояснение. Дело в том, что мать не помнила точно, по какому стилю она меня родила. То ли по новому, а в сельсовете записали по старому, то ли — по старому, а запись, наоборот, сделана была по-новому. Словом, до шестнадцати лет мне, на всякий случай, отмечали день рождения дважды в году. Итак, опять я появился на улице с яблоком. Кешка Дорофеев поднялся с бревнышек и уверенно, двинулся за данью. Он даже ничего не сказал мне, только повелительно разинул рот. Но я показал Кешке фигу, а руку с яблоком спрятал за спину. Кешка растерялся. Это был, пожалуй, первый случай неповиновения за всю историю его крутого единовластия на улице. — Ах, ты такой стал? — спросил он.— Такой, да?.. Такой?.. Тем временем Амангельды Иманов предательски подкрался с тылу и вырвал у меня яблоко. Амангельды, хотя и учился уже в первом классе, ростом был меньше меня, и догони я его — пришлось бы Амангельды тошно. Но мне во фланг разом ударили Чапаев и Котовский. «Красные» и «синие» действовали на этот раз исключительно дружно, а вели себя как настоящие «зеленые». Легко выиграв этот неравный бой, они уселись на бревнышках, стали по очереди кусать мое яблоко и меня же обзывать разными обидными словами. Дома я подвел невеселый итог. Проявленная щедрость принесла мне одну разорванную штанину, одну ссадину на колене, один синяк и шаткую надежду занять должность Петьки-пулеметчика. Жадность — три синяка, расквашенные губы, почти полностью утраченные штаны и — никаких надежд. Вдобавок Амангельды Иманов набил землей мою фуражку и зашвырнул ее на крышу сарая... Несколько слов про Аульскую. Несколько слов, потому что вся речь о ней впереди. Аульская тянулась в один ряд вдоль длинного, изрезанного оврагами, косогора. Косогор сбегал в обширную согру, за которой тускло поблескивали добротные цинковые крыши куркульского форштадта. На форштадте жили коренные старокузнечане —- люди обстоятельные и богатые. Рабочий класс существовал выше — в бараках и немногочисленных двух- и трехэтажных коммунальных домах. На Аульской же ютился люд вербованный, перелетный, деклассированный, одним словом, элемент: уборщицы, коновозчики, сторожа, сапожники. Мы перебрались на Аульскую осенью сорок первого года. Улица строилась лихорадочно, с такой же поспешностью, с какой отрываются окопы и траншеи. Поджимала война, и было не до архитектурных излишеств. Кто успевал до повестки — возводил все четыре стены и сооружал над ними двускатную крышу. Но успевали немногие. Чаще просто выкапывали в косогоре яму, к образовавшейся земляной стенке пригораживали три других, закрывали односкатной крышей — и получалась сакля. Строили по воскресеньям, стучали молотками до свету, в короткие обеденные перерывы и вечерами, после заката солнца. Случалось, кое- где работали и ночью — при свете костра. Это означало, что утром из дома, возле которого всю ночь полыхал костер, выйдет его хозяин — с тощим вещевым мешком за плечами. А рядом, неумело держась за локоть, будет семенить осунувшаяся, ставшая вдруг будто бы ниже ростом жена. Иногда эти сигнальные костры загорались сразу в нескольких местах... Вспыхнул такой костер однажды и возле нашего дома...