Сибирские огни, 1975, №10

20 Мы враждовали с береговыми. Правда, сам я, по малолетству, не участвовал еще в опасных рейдах, в форсированиях Абушки на бревнах и крышках от погребов, но горячо переживал все известия, поступавшие с театра военных действий. Как-то раз, однако, попал и я в жаркое дело. В тот день, слоняясь по улице, я набрел за сараем на приемного сына кума Егора Дорофеева Кешку — главнокомандующего всеми вооруженными силами улицы Болотной. Кешка сидел в полном одиночестве и потрошил окурки, намереваясь, как видно, свернуть себе папироску. Я почтительно остановился рядом. Между мной — пограничной собакой и Кешкой — главнокомандующим, была огромная дистанция, не позволявшая мне даже сидеть в его присутствии. Кешка сам снизошел до беседы со мной. Он сказал, что прячется здесь от отца, что, наверное, долго еще будет прятаться, а, может, и вообще, домой не вернется. Потому что отец пообещал,— если поймает Кешку,—наступить ему на одну ногу и за другую разорвать. Польщенный таким доверием, я оказал: — А у нас тоже... полы моют. — Полы — это что,— вздохнул Кешка. Мы еще маленько посидели за сараем, съели мой сухой паек — две печеные картофелины, покурили горькую Кешкину папироску. Потом он прёдложил: — Айда с береговыми воевать. • Силы были неравны. На левом берегу Абушки бесновались наши многочисленные противники. Позицию на правом удерживали только мы двое. Береговые перемазались для устрашения жирной мазутной тиной, они орали, кривлялись и обстреливали нас комками грязи. Худой и длинный Кешка хватал, что под руку попадет,—а попадались обломки кирпича, галька— и вел ответный огонь, не густой, но прицельный. Я, превысив полномочия пограничной собаки, тоже пытался «стрелять». Но мои камешки падали, не долетев до середины речки, в то время как Кешкины голыши со свистом секли мелкий кустарник на том берегу. Один из бросков достиг цели— камень попал в голову пацану с Береговой. — Драпаем!— крикнул Кешка и, пригибаясь, кинулся в пустые осенние огороды. — Кешка, попадет нам, а? — спрашивал я на бегу. — Посадят,— обернувшись, сказал Кешка.— Если найдут... Сердце мое бултыхнулось и заскулило где-то в самом низу живота. Не знаю, куда убежал Кешка. А я спрятался в полыни, росшей на меже нашего огорода и огорода соседки тети Нюры. Может, я просидел бы там до вечера, если бы не увидел вдруг из своего убежища, как прямо к нашему вроде бы дому шагает какой-то дядька — в гимнастерке и с полевой сумкой через плечо. Случайного дядьку этого я принял за милиционера, выполз на четвереньках из ненадежной полыни, убежал — маленький и преступный — за крайние дома улицы и залег там в старом песчаном карьере. Разыскала меня управившаяся с делами мать. Путь обратно оказался еще более невеселым. Всю дорогу мать подгоняла меня прутом, ругала мучителем и чертом вислоухим. Этот случай, к тому же, послужил причиной окончательного распада нашего некогда большого и разветвленного семейного клана. Дома мать напустилась на бабку Акулину.