Сибирские огни, 1975, №10

16 НИКОЛАИ САМОХИН Но время от времени я вижу во оне какую-то речку. Вернее, уголок ее, всегда один и тот же. Сон этот цветной и неподвижный. Прямо от ног моих полого сбегает к воде серебристый, словно бы прихваченный морозцем, песочек, редкий молочный туман стоит над темной водой, над двумя продолговатыми песчаными островками, проступающими на середине плеса; левее островков река сужается, берега становятся круче, и тихие, почему-то сиреневые ветлы нависают там над водой. Картина эта так неправдоподобно красива, что сладкая боль всякий раз сжимает мне сердце. — Ма, что-то мне все речка одна снится,— признался я однажды матери.— К чему бы это, как думаешь? Мать — храбрая толковательница снов — на этот раз засмущалась. — Дак что же, сынок,—с виноватой улыбкой сказала она,— Ведь ты на речке родился. Я не сразу понял. «Ну да, разумеется, на речке, поскольку деревня наша Утянка стояла на крутом берегу»... — Да нет, сынок, на самой речке,— объяснила мать.— В лодке я тебя родила. Так я узнал тайну своего рождения. Оказывается, в тот день мать с одной из своих многочисленных золовок— а моей, значит, будущей теткой — отправились на противоположный берег Бурлы за ягодой. Когда они, с полными корзинами, возвращались обратно, мне и приспичило родиться. И хотя до берега оставалось каких-нибудь три сажени, я не захотел ждать. ...Пуповину мне перекусила тетка и завязала ниткой, выдернутой из домотканой рубахи. Надо сказать, что тетка дело знала. Получился идеальный крестьянский пупок, сработанный руками, привыкшими все вязать на совесть, будь то снопы, мешки или пупки. . Здесь же в деревне Утянке меня через несколько месяцев окрестили. Окрестили неискренне и формально, скорее для того, чтобы откупиться от бога, интересы которого во всем семействе истово отстаивала одна бабка Акулина, отцова мать. Церковь в то время уже не работала. В ней был клуб, где по вечерам бывший батюшка, здоровенный, рыжебородый, вечно нетрезвый мужчина, вел показательные диспуты о боге с приезжими атеистами. Батюшка лукавил, замаливал свой грех перед властями. Году в двадцатом он сбежал из деревни с колчаковцами, долго мотался по свету, потом вернулся и, как нашкодивший кот, играл теперь с атеистами в поддавки. Поспорив какое-то время, он позволял им принародно победить себя, хотя мог, конечно, уложить любого из этих горячих, но малограмотных ребят на обе лопатки. Диспуты, однако, батюшку не кормили, и он, за натуральную плату, ходил по дворам и подпольно крестил деревенских младенцев. Впрочем, , и этот промысел постепенно хирел: к бывшему попу из-за его двурушничества начали терять уважение даже крепко верующие. Со мной у батюшки вышел непредвиденный конфуз. Когда он вынимал меня, залившегося в реве, из купели, я вдруг судорожно вцепился обеими руками ему в бороду. Сначала такой оборот дела присутствующих не насторожил и даже вполне устроил, поскольку я тут же перестал плакать. — Ну-ну, чадо,— добродушно усмехнулся поп.— Пусти батьку, пусти... Ишь ты, рукастый... Подскочившая бабка Акулина хотела оттащить меня, но я тянулся только вместе с бородой. — Пальцы... пальцы ему разлепи! — занервничал батюшка.— Куда ж ты тянешь! Ты мне так власы повырываешь. Но и пальцы отлепить не удалось.