Сибирские огни, 1975, №8

В металлической печурке потрескивали дрова. Словом, обстановка, на­ страивающая на лирический лад. И под этот настрой я читаю: «Конец втораго тома». Повисает недоверчивая тишина. Недоверчивая и обиженная. — Конец? — спрашивает Костя Сизых и вытягивает шею, чтобы взглянуть на последнюю страницу. И подтверждает вслух: — Точно: «Конец втораго тома». — А сколько их всего? — спрашивает у меня старшина. — Четыре... — Вот бы остальные достать! — Ха-ха,—отзывается Костя Пахомов.—Достать! Этот-то, можно сказать, с неба свалился. — Да, хорошее было чтение,— вздыхает Костя Сизых.—Хоть начи­ най весь словарь на второй раз... А может, на стихи перейдем? Каждый по очереди почитает, что в памяти есть. — Вот ты и начни,— предлагает старшина. Костя не стал ломаться: Двадцать дией идвадцать ночей Он жить продолжал, удивляя врачей. Но рядом дежурила старая мать, И смерть не могла его доломать. Ана двадцать первые сутки Мать задремала на полминутки. И чтобы не разбудить ее, Он сердце остановил свое... В наступившей тишине послышался незнакомый, сдавленный голос: — А у меня мать... вместе с домом фрицы сожгли. Все обернулись: это был старшина. — Да, вот так,— произнес он и, сгорбившись, вышел из землянки. . — Железный человек,— сказал Костя Сизых, провожая взглядом старшину,— Никогда ведь и не узнали бы, что у него такое горе, не про­ читай я этих стихов. Он повторил две последних строки: ...И чтобыне разбудить ее, Он сердце остановил свое. — А чего это мы будем чужие стихи вспоминать? — неожиданно возмутился Костя Пахомов.— Надо самим браться. Вон про того же Дяденьку из книжки кто, кроме нас, расскажет? И вообще... Надо самим браться за стихи! И ведь взялись! Старшина раздобыл по нашей просьбе оберточной бумаги (о лучшей в то время и мечтать не приходилось), снабдил нас карандашами, что выпросил у штабистов, и карельская угрюмая тайга, успевшая привык­ нуть лишь к пальбе и взрывам, стала неожиданно для себя свидетельни­ цей неумелого словотворчества. Ей первой поверялись рождавшиеся во время ночных переходов строфы, она первая молчаливо одобряла поэти­ ческие опыты, благосклонно покачивая заснеженными вершинами елей. Это были, как нам казалось, прекрасные стихи — чистые и наивные, но то ли «искры божьей» ни в кого из нас «е заронила при рождении судьба, то ли временного расстояния не хватало нам, чтобы осмыслить огромное явление Отечественной войны, только произведения наши не шли дальше «боевых листков». И не хочется мне сейчас, задним числом, выставлять их на обозрение, нечестно это было бы по отношению к моим товарищам.